Аппендикс

И тут Вал улыбнулся. Странно, но его лицо сделалось еще более серьезным и, как мне тогда показалось, необычайно умным. Затем улыбка резко сошла, и оно стало пугающим. Он по-старинному мне поклонился, задержавшись на несколько минут в этой галантной позе. Она тоже почему-то ему шла, хотя по-прежнему на его коленках виднелись дырки, а воротничок рубашки и вылезавший из-под куртки хлопковый свитер были явно мятыми.

Он постоял у ангела с колонной, а потом оглянулся, но не до конца, словно не решаясь принять происходящее. Толпы туристов проходили мимо, проезжали велосипедисты, но мое зрение не фокусировалось ни на чем, кроме него. Впрочем, недалеко от скульптуры святого Петра, где из забытья прошлого вырастал эшафот с двумя обернутыми в платок мертвыми головами, я сумела различить странную группку: черноволосый человек с глазами навыкате говорил что-то старшему приятелю, на плечах у которого сидела девочка. По бледному, некрасивому лицу более молодого еще читалось каждое страшное в своей нелепости движение последних судорог только что казненных. Сам его взгляд, казалось, вобрал в себя цвет их крови. «Артемизия, – отец девочки снял ее, смотрящую во все глаза, с загривка и поставил на землю, – запомните, что дочь должна быть во всем покорна отцу, и даже если он был мучителем, каким, безусловно, был сир Франческо, она не может и мысленно покуситься на его жизнь, но обязана уповать на Провидение, которое и без ее вмешательства устроит все к лучшему». Все трое были местными привидениями и появлялись в этом городе, особенно на этом злосчастном мосту, как и обезглавленная Беатриче, когда им заблагорассудится. В тот день они, наверное, явились, чтобы предупредить меня о грядущей опасности. Или могильщица Либитина зачем-то притащила их с собой.

Однако и без помощи потусторонних я была готова к борьбе с любовной погибелью. Когда-то я уже была ранена в бою и знала, как держать оборону. Не то чтобы до Вала я влюблялась лишь один раз, но силу этой стихии ощутила как бедствие только однажды.

Примерно через неделю после моего появления в этом городе на одном из его многочисленных холмов меня познакомили с тщедушным человечком. Рентгеном первого взгляда я измерила его неуверенность, семейное положение и социальный статус. У него была раздутая, будто в кольчуге, грудная клетка и склоненная вниз шея. Брюки были мешковатыми и слишком длинными для коротких ног, а чуть выдававшая живот белая рубаха, из которой ему удалось отчасти выпростаться, казалась то ли ночной, то ли смирительной. Было очевидно, что у него, как говорится, никого нет, а может, никогда и не было и что он вряд ли когда-либо был по-настоящему любим. Это наблюдение, правда, не вызвало тогда во мне жалости. Я даже не стала пытаться зондировать глубину его неврастении, пока он хлопотал лицом, подсчитав, что времени у меня немного: скоро уезжать. Не въехала еще, что город, казавшийся тогда котенком, уже змеился во всех моих пазухах.

– А вот и наша странница, – представили меня сутулому человечку.

Несколько минут спустя из почти лесной тишины мы спустились в район, бурлящий жизнью, и вместе с еще двумя спутниками, один из которых был фиданзато[79] приютившей эту странницу хозяйки, выбрали бар и уселись за импровизированным плетнем прямо в партере площади. На ней-то и происходил весь дальнейший спектакль, неожиданно оказавшийся лишь прелюдией.

В центре площади стоял восьмигранник фонтана, а в одну из ее четырех сторон вросла древняя церковь. Вся в черных нишах арочных окон, которые выглядели издалека пробоинами, поднималась над ней подсвеченная колокольня. Именно оттуда, от облаченных в трепещущую чешую мозаики женщин со светильниками в руках сияли эти непрекращающиеся лучи. Фасад телесно жил, огни и одежды на нем колыхались.

Было позднее лето, и чувствовалось, что до моря недалеко. Поскольку спутники говорили на языке, который, с одной стороны, был как будто давно знаком, с другой – непонятен, страннице он казался морским шумом, и на его фоне все громче включались обрывки бытия, не имевшие к данному моменту вроде бы никакого отношения.

Песнопения, запах курений у портала в атриуме, подвывающие трубадуры, усвоившие в странствиях занесенные с севера куплеты, жонглеры, расчищающие для представления другой угол площади, – все эти века назад существовавшие люди и вещи присутствовали в своей тварной прелести наряду с теми, что оказались здесь по праву сегодняшнего дня.