Через неделю странница вернулась в город, который уже успел войти ей под кожу и саднил, словно недавно сделанная татуировка. В тот же вечер она встретилась с человечком в огромной гостинице, где художники, занимая комнаты или даже целые апартаменты, выставляли свои работы для продажи. В одной из них припарадненный человечек сидел в ожидании коллекционеров и почитателей. Он тоже заметил ее и сделался пурпурным, как петушиный гребень. Это вселило в странницу уверенность. Все ей было в диковинку. И разодетые женщины, и мужчины, которые с разных сторон показывали себя обществу, и важные художники, затаившиеся в комнатах, как пауки в надежде на добычу, и откровенно бросаемые на нее взгляды, шлейф которых, ей казалось, выделял ее еще более выгодно для человечка. Странница и в своем мире подвизалась в подобной среде, но там, во всяком случае в те далекие времена, когда на небосклоне еще всходила звезда пленительного счастья, на выставках смотрели больше на картины, или в глаза, или, если уж на то пошло, на дно стакана. Редко или почти никогда увешанные ожерельями груди порой даже немолодых матрон получали такое внимание. Однако электричеством тут крутили, конечно, не сиськи, а деньги, запах которых доносился от прохаживающихся коллекционеров и их подруг. Хотя, может быть, для двух-трех молодых художников и головокружительным могло показаться присутствие нескольких великих хрычей, ярких звездочек и черных дыр, притягивающих всякие астероиды, обломки спутников и даже планеты. Время их, однако, истекало, они и сами это знали и, наделав лет тридцать назад много шуму, то равнодушно, то с волнением смотрели на приготовления своих похорон. (О великие семидесятые! Плач по вам раздается из усыпальниц пыльных каталогов.)
Позже большой группой они оказались на дискотеке, и странница яростно плясала, хохоча, как арлекин, и хватая его за руки. Той же ночью они пошли к нему. Жил он на площади у огромного храма, по стенам были развешаны его специально некрасивые работы. Неприютно и пусто, бессодержательно было его жилье, и много знаков было страннице не увлекаться подобной породой человека, однако бес, сорвавшийся в ней с какой-то пружинки или залетевший уже несколько недель назад, застилал ей разум. Вообще-то в этом городе запросто было подцепить беса, и существовали даже печатные предостережения, по каким улицам лучше не ходить, в какие места не соваться, но, если Красная Шапочка, будь она даже незаконной дочерью Каспара Хаузера, вышла во время течки со своим пирожком, ей непременно повстречается серый волк, пусть на поверку он и окажется индюком. Как бы то ни было, именно через ничего не ведающего о том человечка странница повстречалась с любезными бесами и, пусть и слишком поздно, узнала то, что знало большинство взрослых людей.
За свою жизнь человечек написал несколько виртуозных обманок и множество картин, смастерил гигантские скульптуры, но изъяснялся он убого. Глупая странница этого понять не могла. Пока что местное наречие восхищало ее в любом произношении и казалось влекущим, как стон скрипки из соседского окна, духмяным, как теплая корочка хлеба. И ей, пожалуй, наоборот, нравилось, что в его доме не было книг. Без этих свидетелей можно было ослабить дисциплину, и она чувствовала бесконтрольную свободу всего: сознания, тела, поведения, звуков. Никто на свете не знал, где она, и она тоже не видела вокруг ни одной знакомой вещи, не слышала почти ни одного знакомого слова, не была знакома почти ни с одним человеком. Конечно, это было не совсем так. Город, который постепенно завладевал всем ее существом, был ей уже известен по фотографиям и картинам, но реальность никоим образом не совпадала с его тщедушными копиями. Наверное, именно город заставлял содрогаться нутро странницы, а вовсе не человечек. Город ускорял пульс и увлажнял сетчатку, город вселял небывалые доселе фантазии и чувство непонятной власти.
Была середина сентября, спали под одной простыней, по вечерам открывали окна, и был слышен звон колокола самого большого собора в мире, шелест фонтанчика и гомон людей, стоявших на паперти другой маленькой церкви напротив.