Аппендикс

Сон резко прервался, и я проснулась от звука имени. Было около пяти утра. Прошло примерно два часа, как я уснула. Хотя имя вылетело из меня, словно птица из клетки, оно оказалось слишком тяжелым, и захотелось поскорей бросить его камнем в нашу древнюю реку, чтобы оно навсегда сгинуло там среди позеленевших монет и разбитых амфор.

Не зажигая света и не двигаясь, я ощущала, что прямо надо мной стоит что-то огромное. Что это нечто, что называют совершенно общим, затертым словом «любовь», я распознавала именно по такому признаку давящей неизбежности. Она поднималась на горизонте, словно какая-то отдельная, внешняя величина, и, подступая все ближе и ближе, в конце концов требовала впустить ее внутрь. Гигантская черно-желтая бабочка или слишком низкая луна. Иногда такие видятся в снах.

Оба раза, что со мной случилось что-то подобное, я трусила. Мне казалось, что нависшее – больше, чем я могу выдержать. Что оно может убить, как шаровая молния. А если выживешь, то уж точно повредится сознание и жизнь, которую ты себе наметил.

Шаровая молния способна проникать в закрытое жилище. Любовь может случиться внезапно, как разрыв аорты, и оказаться обращенной к человеку, который тебе не нужен. Я больше не хотела быть канатоходцем, подкидывающим светящиеся мячи. Теперь, когда они валялись на земле, я все знала о них: об их размерах, форме и материале. Только непонятно мне уже было, для чего они предназначались и как могли когда-то светиться под куполом цирка, и, если бы я вдруг решилась сейчас залезть наверх и встать на канат, я бы мгновенно свалилась.

Поняв, что заснуть снова не получится, я спустилась на нижний этаж башенки, в которую после того, как я сбежала от Дарио, меня поселила приятельница, уехавшая очень вовремя к жениху. После третьего глотка кофе я отчетливо вспомнила вчерашний день, который на самом деле нужно было начать еще за три дня.

Было холодно, лето окончательно ушло, и никто уже не надеялся на его возвращение, хоть недавно и прошли три с половиной дня святого Мартина. Каждый год в это время теплело в память о той холодной, ураганной ночи, когда юный всадник Мартин поделился половиной своей шерстяной накидки с Христом, представшим ему в виде заскорузлого от грязи бедняка. Дабы облегчить далекий путь полуодетому Мартину, три дня подряд на несколько дневных часов начиналась весна.

Были ли еще в мире подобные праведники, способные резко поменять метеорологический бюллетень и поддерживать его веками? Последнее время ни в жизни, ни в погоде не было никакого порядка. Казалось, чудеса без силы планомерного движения обмельчали или даже уже просто не совершались. Хоть бедняков становилось все больше, не было никакой нужды, чтобы кто-либо героически делился с ними одеждой. Помощники больше не жертвовали собственными накидками, а анонимно оставляли поношенные вещи у помоек или центров сбора. При желании шмотки можно было собрать прямо на улице сразу после закрытия блошиного рынка или получить в дар. Их было так много, что сами бродяги превращались в тряпичников и сумочников, набивая непомерные тюки.

Да и в бомжа мог превратиться сегодня каждый десятый. Это было почти тривиально. Универсализация затрагивала и эту сферу деятельности, и никого уже не удивляло, когда какая-нибудь массажистка одновременно оказывалась еще и компьютерным графиком, банковский работник – неплохим ударником в клубах живой музыки, а игрок футбольной команды при необходимости из форварда мог переключиться на роль полузащитника. Возможно, только те, за кем еще строго закреплялось название душевнобольных, обладали неподменной индивидуальностью. Не пользуясь стратегией чередования тактики, они были тотальны, как святые.

На небольшом пятачке у вокзала среди выхлопных газов и грохота перекрестка жили две старухи-близняхи. Разговаривали только друг с другом и всегда возвращались спать на то же место, будто просто к себе домой. Пока одна кемарила на подстилке, другая дежурила и смотрела за тюками, которые днем они возили на каталке.

Негритоска Линда с шерстистой, всклокоченной головой спала даже в лютый мороз на асфальте прямо у проезжей части. Она не придавала значения ходу вещей и, кажется, не чувствовала холода, но всегда выражала удовлетворение, когда кто-нибудь оставлял ей у спального места пластиковый параллелепипед столового винища. С трудом приоткрыв глаза и прикурив у какого-нибудь прохожего, она отпивала глоток и снова ложилась на свое ледяное ложе. Иногда ей становилось полегче, и она бродила, глядя в пустоту, держа у губ сигарету преувеличенно длинными пальцами, на одном из которых темнело изысканное серебряное кольцо.

В яркой раскраске индейского вождя, с облитыми перекисью и заплетенными в две косицы волосами, Анна воняла метров за тридцать. Она любила принарядиться. В мешках, которые она таскала за собой, хранились ее нестираные, не по возрасту подростковые одежки стиля clown-punk.