Антошка Петрова, Советский Союз

Антошка чуть не разревелась от благодарности. Два месяца Люсинда гоняла ее в хвост и в гриву по алгебре и геометрии так, что экзамены Антошка сдала на твердые четверки. Втайне она ликовала, что Мишка уйдет в медучилище, а они с Люсиндой, как раньше, будут вместе ходить в школу, бегать на переменах в столовку, по дороге домой есть беляши, запивать газировкой и рассуждать о жизни. Однако после экзаменов, даже не дав чуть-чуть порадоваться, Люсинда огорошила: «Тош, ты только не обижайся, я раньше не хотела тебе говорить… В общем, я тебя немного обманула. Мы с Мишкой вместе в медучилище поступаем. Он ведь слабохарактерный. Без меня не справится».

От неожиданности Антошка не знала, что сказать. Губы ее задрожали, глаза зачесались, и, буркнув: «Ну и ладно», она повернулась и быстро-быстро пошла по коридору, чтобы Люсинда не заметила, что она плачет.

4

После экзаменов все разъехались по лагерям, а Антошка устроилась на фабрику. Ткачихой ее не взяли. Эта специальность требовала сноровки, которая приходит только с опытом, да и платят за нее больше. Другое дело – зарядчица. Тут учиться нечему. Бегай как заводная, толкай перед собой тяжеленную тележку со шпулями и заряжай барабаны. На практике эта работа ей даже нравилась, но тогда ведь она работала по четыре часа на новой фабрике с усовершенствованным оборудованием, а сейчас предстояло вкалывать всю смену на самой старой фабрике, построенной еще Саввой Морозовым.

В ней были огромные душные цеха, с выщербленными асфальтовыми полами, грязными стенами, забитыми пылью окнами и высоченными потолками с висящими под ними мутными лампами. Уже в коридоре стоял такой шум, что Антошка почти не слышала, что говорит мастер, ведущий ее к цеху. Однако стоило отворить дверь, как показалось, будто звуковая волна вот-вот опрокинет ее и вынесет вон. Антошка зажмурилась, заткнула уши, а когда вновь открыла их, переносить шум стало чуть-чуть легче.

Она заранее знала, что работать ей придется в паре с пожилой ткачихой тетей Таней Игошиной, знавшей ее с рождения. Когда-то тетя Таня сама работала зарядчицей на подхвате у Антошкиной бабы Веры, поэтому отнеслась к ней по-родственному. Тете Тане оставалось всего несколько месяцев до пенсии, и она говорила о ней со страхом: «Прям не знаю, как я со своим-то буду? Щас на фабрику уйдешь, гори все ясным огнем, а на пенсии… Он пьет, а мне куда деваться?»

Муж тети Тани был запойным, в трезвом-то виде вредным и злым, а по пьяни буйным и опасным стариком. Она промучилась с ним всю жизнь, и Антошка в толк не могла взять, почему она с ним не разведется. Зато о работе тетя Таня говорила с гордостью. Вечером, перед Антошкиным первым рабочим днем, сидя у них в гостях за чаем с тортом, специально купленным матерью по этому торжественному случаю, тетя Таня рассказывала: «Оборудование у нас немецкое. Станочки заслуженные. Кое-какие еще Морозов до революции поставил, а большинство уже наши из Германии после войны привезли. Ты, Тош, главное, не боись. Все мы когда-то начинали. Первый день будет трудновато, а потом привыкнешь».

Но привыкать было ужасно трудно. Раньше ткачихи обслуживали от силы по сорок таких станков, и то это считалось рекордом. Сейчас, когда оборудование обветшало, молодых на фабрику нельзя было заманить никакими премиями, а начальство требовало увеличения плана, приходилось обслуживать по все сто. Чтобы выполнить план, ткачихи работали даже в обеденный перерыв. Подбегут к столу, откусят от бутерброда, глотнут из эмалированной кружки «чифирьку» и дальше бегут. Шум страшный, дышать нечем, станки, как механические чудовища, жрут шпули и рвут нить, работницы носятся между ними, как грешницы в аду, в котором надо все время повышать производительность труда и выполнять соцобязательства.

Уже через час Антошка так выдохлась, что даже представить себе не могла, что сможет отработать смену. Если бы не тетя Таня, которую было совестно подводить, она бы все бросила и опрометью убежала в лес или на реку, но, поскольку заменить ее было некем, она «через не могу» вся в мыле продолжала заряжать станки, не давая им простаивать.

Баба Вера когда-то говорила: «Глаза боятся – руки делают». Только теперь Антошка поняла, что она имела в виду. Где-то в середине смены до нее дошло, что надо отключить сознание и предоставить телу работать автоматически. Главное – не смотреть на часы и не думать о жизни снаружи. Если забыть о времени, то оно понесется вскачь, а если продолжать подгонять его, то будет ползти черепахой.

За день Антошка ни разу не присела. Всю дорогу до дому в ушах стоял шум станков. Добредя до материной кровати, она свалилась на нее, как подкошенная. Добудиться ее к ужину мать не смогла, и пришлось ей самой спать на Антошкиной раскладушке. Утром она с тревогой спросила: «Может, не пойдешь?», но Антошка упрямо мотнула головой: «Да не могу я людей подводить».