Антошка Петрова, Советский Союз

В обеденный перерыв, оторвавшись от своих пробирок, лаборантки стянули с отекших рук резиновые перчатки и едва расселись у теплой батареи, разложив на подоконнике свертки с бутербродами и крышечки термосов с чаем, как вдруг с улицы в полузамерзшее стекло забарабанила и не пойми что забалаболила Нинка Борисова, полчаса назад со слезами отпросившаяся у завлаба к зубному. Не успели они удивиться, как через минуту она уже ввалилась в лабораторию и засипела: «Ну и чо расселись? Ору вам, ору. В стекляшке чайники по два на рыло дают! Очередь заняла. Айда бегом, а то щас туда весь Хим-дым сдует». С бутербродами в зубах, на бегу натягивая пальто и нахлобучивая шапки, они табуном протопали по коридору и не по расчищенной аллее, а, чтобы сократить путь, наискосок, по снежной целине, припустили к новому универмагу, прозванному в народе «стекляшкой».

Вечером, вернувшись с работы на четыре часа позже обычного, мать резко распахнула дверь и, нетвердо ступая, вошла, торжественно потрясая двумя новенькими зелеными чайниками. Хмуро оглянувшись от учебника истории, Антошка спросила:

– Что отмечали?

– Не видишь? Чайники купила.

– Их что, теперь со спиртом продают?

– Зачем же? Спиртику мы с девчатами на работе тяпнули за удачу. Ты ж с Луны свалилась, не знаешь, что чайники теперь тоже дефицит! Наш-то сто лет в обед по горло ржавчиной зарос, а новый пойди купи.

– А два зачем? – спросила Антошка, нашарив наконец тапочки под стулом и с недовольным видом направляясь к двери, чтобы принять у матери из рук покупки. – Куда их, солить?

Та взъярилась, зрачками впилась в дочь, как двумя злющими бормашинами.

– Один, чтоб кой-каких умников по морде бить за наглость, другой в подарок тете Дусе.

И откуда у Антошки взялась эта привычка мать подзуживать? Знала ведь, что запросто может под горячую руку оплеуху схлопотать, а все равно нарывалась. Мать объясняла это поведение юношеским желанием «искать и найти на свою жопу приключений» и голосом бабы Веры предупреждала: «Ох и нарвесся ты, девка, на пердячую траву». После бабы-Вериной смерти мать вообще стала ее частенько цитировать и даже внешне напоминать, хотя та была вовсе не ее мать, а отцовская.

За ужином, уплетая разогретые на керосинке магазинные котлеты с макаронами, она описывала все перипетии минувшего дня, или, как она говорила, «перепи́тии»:

– Влетает Нинка: глаза по ложке, на перманенте иней, от самой пар, как от кипящего чайника, про зубы и думать забыла. «Айда, – кричит, – на добычу».

Антошка ясно видела и Нинку, и охрипшую женскую очередь в мохеровых шапках, и склочниц-общественниц, затеявших составлять списки, чтоб под шумок себе без очереди побольше чайников урвать, но в то же время представляла себе, как приедет к тете Дусе, а та обрадуется, примется уговаривать выпить чайку с ватрушками, и в тот момент, когда они усядутся на кухне чаевничать, войдет Артур, буркнет свое обычное «здрасьтетьдусь», а та, подмигнув Антошке, спросит: «Чо ж ты тока со мной-то здороваисся, я, чай, не одна, а Антонина у нас не прозрачная». Он покраснеет, выдавит из себя «привет» и, забыв, зачем пришел, снова уйдет к себе.

Артур – сын теть-Дусиных соседей. Она называет их «мои яврейчики» и, подвыпив, любит порассуждать о разнице между жидами и евреями. Эмма Иосифовна и Арон Семенович Кукуевы – евреи. Оба работают на хлопчатобумажном комбинате: она врачом в профилактории, он бухгалтером. И хоть весь комбинат смеется над их фамилией и переделывает ее на самый неприличный лад, люди они честные, непьющие, в долг дают, а сами не просят, не то что бывший теть-Дусин начальник Курицын Борис Семенович. «Тот, царство ему небесное, самый что ни на есть жид был, хоть всю жисть и прятал свою сучность под фамилией жены. А та была сучара известная, хоть и на всю катушку русская».