Антошка Петрова, Советский Союз

Мать взглянула ей прямо в глаза: «Делай как знаешь, но запомни – незаменимых людей нет. Своим ударным трудом ты никому ничего не докажешь, и никто тебе за него спасибо не скажет». Но Антошка никому, кроме себя, ничего доказывать не собиралась. Идя по утреннему холодку на фабрику, она ощущала поселившуюся в ней постороннюю силу, не дававшую отменить принятое решение. Упрямства в ней и раньше было хоть отбавляй, но если в спорте она хотела добиться результатов, научиться новым элементам, получить разряд, то здесь ей стремиться было не к чему – жила до пятнадцати лет без гипюровой кофты, и дальше проживет. Дело было не в деньгах и не в благодарности. Впервые в жизни Антошке хотелось победить жалость к себе, проверить свою выносливость и почувствовать себя наравне с женщинами, с которыми она прожила всю жизнь, но узнать их по-настоящему не удосужилась – тетки и тетки, склочные, малограмотные, горластые. Однако, поработав с ними всего один день, она поняла, что они-то и есть настоящие герои труда, только непризнанные, привыкшие воспринимать свою адскую работу как норму. Многие из них даже предпочитали ее семейной жизни, потому что проще иметь дело со станками, чем с пьющими мужьями и непослушными детьми.

За два месяца в Антошкиной жизни не случилось абсолютно ничего, кроме работы. Зато сама она стала легче и проще. Антошкины движения стали точными и расчетливыми, она навострилась молниеносно вязать узлы и, увидев вставший станок, уже не пробегала мимо, как раньше, а сама запускала его в работу. Тетя Таня хвалила ее, да и другие ткачихи стали относиться к ней как к своей, не стесняясь, рассказывали при ней анекдоты и ругали начальство.

По закону Антошка не имела права работать больше четырех часов в день, но, поскольку летом ткачихи стремились уйти в отпуск и латать дыры было некем, начальник цеха то и дело просил Антошку проработать не только лишнюю смену, но и выйти в ночную.

Мать жаловалась соседкам: «Исхудала, зеленая стала, как сопля на ножках. Эти сволочи эксплуатируют ребенка, ни премиальных, ни сверхсрочных не платят, а она, дурочка, не понимает, надрывается, горит на работе». Даже деньгам мать не радовалась, только молча отбирала их и прятала куда-то на черный день. Зато Антошка почувствовала себя теперь не хуже других. Два месяца она проработала, как автомат, не останавливаясь и не думая. Только в последнюю неделю сдалась и начала считать дни до окончания срока.

Школа должна была начаться через две недели. Пару дней Антошка отсыпалась, а на третий впервые за лето спустилась к реке. День был будний, народу на пляже было немного. Лежа на старом, во многих местах прожженном одеяле, Антошка рассеянно глядела на сонную реку, зацветшую вдоль берегов кувшинками и ряской, а в ушах все еще стучали станки, и мелькали перед глазами лица женщин в цеху.

На прощание они подарили ей кулек ирисок. Каждая хотела обнять и приободрить. Они наперебой уговаривали: «Возвращайся к нам, Антош, мы из тебя ударницу сделаем, во всех газетах твою фотографию напечатают». Антошка кивала, но точно знала – ноги ее больше на фабрике не будет. Она сама чувствовала, как работа изменила ее. Жизнь больше не казалась игрой, в которой что-то можно делать понарошку. Она твердо решила начать учиться так, чтобы после десятого класса поступить в институт и уехать в Москву, а о Люсинде вспоминала уже без прежней обиды. Вспоминая их осенние разговоры, Антошка в главном с ней теперь соглашалась: сила человека – его разум, и жить надо, не путаясь в силках обстоятельств, а подчиняя их своей воле.

Иногда мысль возвращала ее в реальность, и тогда она чувствовала запах уходящего лета, от которого щекотало в носу и сладко щемило на сердце, видела выгоревшую траву, просвеченные солнцем кроны деревьев с кое-где уже пожухшими листьями. Песок вокруг пестрел окурками, фантиками, осколками, зато небо было чистое и бездонное, чью синеву лишь подчеркивали облака, похожие на взбитые сливки, слегка сбрызнутые золотистым сиропом послеполуденного солнца.

Дно реки было илистое, вода теплая, но такая мутная, что Антошка решилась войти в нее всего раз, да и то по пояс, чтобы нарвать кувшинок для венка. Плетя его, она вспоминала тетю Таню, учившую ее вязать ткацкие узлы. За два месяца Антошка привязалась к ней, как к родной, но с удивлением сейчас поняла, что все это время в ее душе рос протест. Как и раньше, она считала тетю Таню настоящим, а не придуманным героем труда, но сейчас понимала, что труд этот был покорный, почти рабский, унизительный. Антошка даже придумала смешной лозунг «Ударный труд – опиум для народа». Ее мысль, как челнок, ткущий основу жизни, летала из прошлого в будущее, и она то представляла себя взрослой женщиной, красивой, самостоятельной, независимой, всеми уважаемой и любимой, то вспоминала себя первоклашкой, выводящей свою самую первую фразу в прописях: «Мы не рабы, рабы не мы».

Чайники