Ангел Аспида

Далее Аспид выходит в сад, дабы освежить мироощущения, посредством сближения с невосприимчивым для суетного ока миром. Та его чудовищная плотская страсть погасла подобно неверной луне, посему внезапно рассвело. Отныне он осознал, что его самолюбие нарастает для обольщения женщины, для самоуверенности, а его ненависть к самому себе также вызвана похотью, ведь почему он не любит себя, потому что женщины не видят в нем достойного внимания человека, всё сходится к уничтожающей страсти овладения девой, к потере девственности. Будто каждое чувство и переживание создано только для этого. Но вот дьявольские козни сломлены, его любовь, его самобичевание не связано со страстью. Он не будет обогащаться деньгами и вещами, чтобы удивить женщину, не будет учиться, чтобы заинтересовать женщину, не будет творить, чтобы возвысить женщину, это несчастная подделка, а не жизнь, но люди слепы, и не понимают для чего, они что-либо делают. Аспид освободился, и та свобода лишила его многих радостей, пускай мнимых, но радостей, он освободился от тирании плоти, раскрыл все уловки тела своего, те сети коими оно опутывает душу. Ведь душе безразличны ласки прикосновений, общественное положение, душа лишь просит чистый сосуд неоскверненный блудной женщиной, обращение к Творцу, молитвенного диалога, и одну невозможную неосуществимую мечту, дабы бессмертие души было деятельно мечтательным.

О как свободно он дышал, вдыхая свежую сырость, последние флюиды состарившейся листвы.

Аспид близко приблизил глаза к скоплению листочков на тонкой веточке вишни, он рассматривал тончайшие прожилки, подобные венам, ребристый контур листа с точными очерченными уголками заворожил его взор, тот глубокий зеленый цвет, на поверхности которого собирается влага, через край стекает капелька, прозрачная, рудниковая. Однажды озорной ветерок качнет веточку, и капля подобно слезе упадет на землю. Потому Аспид вкусил другую каплю, но та не обладала солоноватым вкусом. Нет, это не слезы. Ибо слезы должны быть горьки.

Некогда страсть подпитывала его восхищение красотой, для сохранения для познания той гениальной изящности, но отныне он видит первозданную красоту девственно, ибо любая женщина родилась невинной, значит и красота девы целомудренна и мысль о пороке не может возникнуть в его упокоенной душе. Люди совершают преступления, люди совершают подвиги, лишь бы утолить эту ненасытную страсть. Вожделение подобно чуме охватывает молодые плодородные побеги, и не скрыться от ее весеннего натиска, болезнь передается через воздух сотрясаемый устами раскрепощенных циников, передается через зрение, ибо девы позабыли стыдливость, пораженные язвами они выставляют их напоказ, предаваясь демонстративной наготе. Но Аспид излечился. Ныне он ребенком взирает на листочки, словно видит их впервые, ибо страсть заполняла всю его жизнь, все его желания, а теперь дурманная пелена спала с его неискушенных очей, ничто боле не тревожит его ум.

Высокая яблоня сохранила свои наливные плоды, они красными шарами висят высоко-высоко, кои не достать рукой, но можно встряхнуть древо. Однако Аспид не станет в этот раз нарушать то безмятежное цветение.

Как могут в нем уживаться два параллельных дара – созерцания и сокрушения. Он способен наблюдать за миром, может управлять им по своему усмотрению. В нем зиждется внешнее безмолвие, за которое люди порою осуждают его, и внутреннее многоголосье, умственное пение, за которое люди часто корят его. Им ненавистно само его существование, он пришелец для них, пришедший странником из земель незанесенных на карту. Кто ты – читает вопрос в их зрачках, но путник и сам обречен на незнание имени своего чудесного естества.

Красота осени неподдельна, та разноцветная царица не стремится понравиться, согреть, баловать, ее наряды временны, ее преображенная суть поэтична. Золотая поэтика в печальном созвучии меланхолии дождя, призывает спать, дабы духовное восприятье облегчить от летнего страстного зноя, который столь изнурил плоть желаниями и голодом, а душу поражениями и неудачами. Осенью свыкаешься с тем пресловутым гладом, земное бытие становится чуждым, дух воспаряет, ибо более он не отягощен прахом увеселений безрадостных.