Ангел Аспида

Ошеломленный услышанной речью, Олаф ринулся на помощь Аспиду, дабы доказать свою полезность. Однако некогда поверженный Аспид самочинно встал, отряхнулся, с трудом поклонился, держась за область сердца, и неспешно удалился. После чего наследник застыл в телесном и душевном волнении.

В холле к Аспиду подбежала воодушевленная Хлоя, обняла его сзади внезапно, даже неуместно резковато. Яро прошептав, обдала его жарким дыханием.

– Великолепно было сыграно. Он поражен тобой, ты сломал его, весь его крохотный мирок перевернулся.

Но бесталанный актер в ту пору испытывал настоящие переживания, настоящую боль, настоящий страх смерти, ибо он не желал принять исход, покуда не исполнит свое божественное предназначение, он реально сожалел о блудной душе Олафа, сожалел о своей змеиной душе, ведь не так он видел эту последнюю сцену. Должно быть, темная материя на долю секунды коснулась его сердца. Овации Хлои были противны его самочувствию, ему казались чуждыми ее победные рукопожатия. Но вот пришел черед делать ход белым фигурам. Глас ослепительный в звучании наполнил сердце Аспида, расточив клубящийся ползучий ужас, восставший из недр тартара осуждения.

“Страсть – пламя адово”.

“И вот, как ты и предрекал, люди очистятся покаянием, святым причастием, и ты более не сможешь укорять их. Для чего ты тогда сотворен? Души принадлежат Богу, а ты возымел мечтание, величаться над ними, владеть ими. Один щелчок Провидения, и гордец свержен с трона. Одна стрела, угодившая в сердце, умертвит тело твое, ты захлебываешься собственным ядом, в замирании времени, теряя притяжение пространства, ожидаешь приговор. Но сердце оживает, вкусив милость, продолжает биение неутомимое. И в людях та же великая жизнь, но ты предаешь суду ту жизнь, пророча им смерть. Кто учил тебя сей гордыни? Кто первый обрел спасение в Царствии Небесном? Осужденный, всеми проклятый, но прощенный. – вторил голос совести. – Кто ты?”

Аспид с того времени о том не ведал, слишком уставши мыслить, безмолвно взирал, как духи раздирают его, растаскивая по кусочку всё то, что он в себе сотворил. Как и для всякого творца, усталость та была плодотворной, нескончаемо строптивой, временами унылой, часто вдохновенной. Он больше не хотел помышлять о том, правильно ли он поступил, или неверно, ибо явление мысли преобразованной в слово не возвратить. Может быть, Аспид просто-напросто истощил весь свой годами накопленный яд, ставши безобидным, невидным, неуместным. Однако он не знал, когда пополнятся те кладези ядовитые, когда его вновь призовут.

История восьмая. О неудачах поражений

Когда Аспид коснулся злой стороны, вокруг него начали происходить странные явления. Несколько раз электрические всполохи ударили возле него, что было признаком неполадки в проводах, но он точно знал, что если бы избрал другое место нахождения, то определенно бы на собственной шкуре ощутил смертельный заряд в спину. Также однажды некий юродивый подошел к нему, сотворив крестное знамение, чертя две перекладины в воздухе. Старик твердил непонятные речи, мычание исходило из его аскезных уст, но Аспид спешно удалился из тех мест, умчался прочь. Что смог прозреть тот блаженный? Предвидел ли он в подкидыше великое зло или же предвестника зла, либо святого? Вопрос остался без ответа.

В терновом кусте было заведено ужинать в общей гостиной, в целостном семейном кругу. Вкушали хлеб насущный баронеты Дон-Эскью и их дети, также присутствовали за столом сестра баронессы и ее дочь Хлоя. Помимо господ за большим пышно накрытым и эстетично поданным столом сидели поверенный слуга-телохранитель Эстебан. И, конечно же, Аспид.

Тот уже несколько оправился от прошедших потрясений больного сердца, чего не скажешь о других членах всеми уважаемой семьи. Сестры казались меланхоличными, с нездоровой привязанностью те глазели на Аспида, соревнуясь в невербальном, в неосязаемом обольщении. Потерянный осунувшийся Олаф не сводил глаз с гладкой в бликах поверхности тарелки, более не смердя пошлыми шуточками и вульгарными афоризмами. Ужин царил в молчании. Однако Аспид не сдержался, судейским тенором воскликнул, обращаясь к барону.

– Барон, смею заверить, вы жуткий эгоист. Почему? Да потому что вы издаете немало противных для слуха звуков, отчего начинает истекать всякое терпение. – говорил юноша, который не ведал о смирении, бесстрастие должно производить добрые деяния, но Аспид позабыл о том. – Вы настолько шумны, что мне уши закладывает от ваших постоянных всхлипов. Это ваше неповторимое шмыганье носом, хотя вы нисколько не больны, чихаете, так что сотрясается хрупкая конструкция дома, и всё это музыкальное безобразие вы творите по привычке. Ваше поведение противно каждому здесь живущему. Изображаете из себя хозяина, надутого самца, который всем оповещает о своем главенстве, особенно когда входите в помещение, начинаете громко сморкаться или чавкать. Вы грубы, самолюбивы до непристойности, деспотичны и наглы.