Ангел Аспида

Безмятежное мудрование Аспида сливалось воедино с изморосью плакучих ив, пожухлых берез, его уносила просветная даль угасающего светила, та певучесть древ завораживала напевными требами под милостивым гнетом запоздалой лагуны бледности, столь невзрачной, столь ослепительной до скончания дождевых потоков, смывающих ту неподдельную мрачность. Проступают ярчайшие цвета, словно радуга распалась на мириады бликов, кои игриво ласкаются с влажными изгибами столь привычной пространственной флоры и фауны. Манит горизонт дальностью, одновременно притягивает взор близостью, взгляни и ты пожухлый свет, ищи себе пристанище. Чертоги пустеют, скоро набьется перина в те кладовые, и все уснут, во власти неизбежности конца, это крайняя ступень, и можно предаться лишь созерцанью или забвению чрез падение вниз, падая, ощутишь каждый пройденный шаг, а в созерцанье есть лишь данность первопричины, данный день безвременный, безропотный, бесстрастный.

Прекрасное видение сковало его отягощенный разлукой ум, подчинило безответное сердце, заворожило нераздельную душу. Если он избавился от страсти, то для чего ему девушка, что интересного в ее гибких линиях, нежных формах? Должно быть, беспорочная красота, созданная Творцом для платонического вдохновенья. Что испытывает он к ней? Возвышенную целомудренную страсть бесстрастную. О, и это больше жизни, о и это выше любви.

Хлоя стояла рядом, почти не шевелясь, она, робко пленяясь, слушала внутренний голос Аспида, непостижимо знакомый, рвущийся из его безумных глаз, дыхания, вен и сердца.

– Думаешь, ты гениален? – спросила девушка. – Когда у тебя столь простая душа.

Аспид, не отвлекаясь от тактильного мироощущения, вербально испустил звук, показавшийся ему чужеродным в этой гармонии природного молчания.

– Я устал от самого себя. И та усталость подобна страданию.

– Тогда я знаю, что разбудит тебя, что оживит тебя. Гостиная полнится господами и дамами, которые жаждут твоих напутствий по случаю отъезда и зачисления Олафа в вооруженные силы королевства. Только вообрази, как ты можешь нарушить ход их планов. Сломи наследника окончательно!

Юноша сорвал засохшую почку с веточки и протянул девушке.

– Я посадил в нем семя правды, и оно не даст ему впредь отступиться.

– Пойдем, проводим его, раз ты столь самоуверен. – сказала Хлоя невзирая на его скромное подношение.

– Постой. – обратился к ней Аспид. – Выслушай меня, покуда я в здравом уме и в твердой памяти. Ты желаешь изменить меня, но кем я буду тогда, нормальным или ненормальным? Ты не можешь принять меня таким, каков я есть. И я не смею мириться с твоими ошибками. Не потому что мы разные, а потому что мы схожи. И эта похожесть притягивает и одновременно отпугивает. Поэтому в тебе есть нечто неземное, то, что я не в силах понять. Ты подобна тому великому чувству, что зиждется во мне сверлящим пламенем искр, которые не обжигают, но колются. – Аспид поник челом. – Моя речь приобрела бессвязность, ибо, когда я ступаю на тропу своих гулких сердцебиений, до меня доносится лишь песнь, схожая с твоим голосом. Ты зовешь меня, туда, где мне нет места, куда я еще не призван. Я раньше думал, думал много, но сейчас, мне достаточно и одного взгляда.

– И что ты видишь? – вопросила Хлоя.

– Облик любви, усмиривший светоч свой, ради моего благоговения. – он умиротворенно вздрогнул. – Ты права. Я не гениален. Но дух гения во мне, дарующий мне жизнь и мысль, воистину гениален.

– Любовь. Она в тебе?

Но Аспид не ответил, уж слишком и так много слов он высек из своего окаменелого языка и небогатого лексикона. Слова не могли выразить его чувства, как и чувства не умели сочинять.

В доме центром всеобщего внимания стал Олаф, тот хвастался военным мундиром, а баронеты радовались своей умнейшей, как им казалось, идее, поместить сына в военный гарнизон, как бы долой от преступлений, спекуляций и всевозможных вымогательств на денежной почве. Олафа просто-напросто лишали уличной свободы, но давали свободу армейскую, славившуюся дедовщиной, патриархальным высокомерием мужественности и поклонением насилию как богу справедливости или возмездия, обогащения и величества. Тот бог правит обритыми манекенами, наряженными в последнюю коллекцию ограниченного в воображении кутюрье, и с важным видом те вышагивают по хладному трупу индивидуальности. Их личность предана военным жрецам, которые проповедуют им азы нанесения ран, боли, они гордо, порою любовно гладят оружие, которое несет лишь смерть и разрушение. И в такие ряды пожелал поступить Олаф, дабы высвободить все свои пороки там, в том обществе, где его поймут, где драки будут прославлять его, а шрамы украшать, постельные засечки будут приемлемы, и даже будут считаться героическими в пытливых очах сослуживцев. И Аспид ведал о том, но не говорил лишнего.