Андрей Столяров

И, разумеется, не дает забыть об этом сам Виллем. Одно дело переговоры, где помимо меня присутствует еще десятка полтора человек: эксперты, наблюдатели, техники; на миру, как известно, и смерть красна, и совсем другое — вот так, лицом к лицу, как говорят у нас, в научной среде, «тет на тет». Конечно, образ хрупкого зеленого человечка — тоже кодировка сознания, но в те мгновения, когда Виллем смотрит мне прямо в глаза, ка­жется, что он просвечивает меня насквозь. Ни одной мысли не утаить. Жесткий экстрасенсорный луч ощупывает каждый ней­рон. Правда, Виллем буквально поклялся, что он меня не скани­рует: правилами арконцев сканирование без согласия реципи­ента запрещено. Вместе с тем стрекозиные глаза странно мер­цают, фиолетовый жар, как рентгеновское излучение проникает в ме­ня, я вспоминаю читанную когда-то фантастическую но­веллу — там абориге­нов (инопланетян) гипнотизировала сама речь зем­лян, вступив­ших с ними в Контакт: ее звучание, ее ритмика, ее интонации, они (тамошние аборигены) впадали от этого в бессознательный транс.

Наверное, поэтому я и спрашиваю не то, что хочу спросить.

Как пациент, который боится услышать из уст врача смертельный диагноз.

— Неужели жизнь такое редкое явление во Вселенной?

— Вовсе нет, — немедленно оживляется Виллем.

Он любит вопросы такого рода.

После чего объясняет мне, что это зависит от конфигурации, в которой Вселенная существует. В антропной конфигурации, как у нас, возникновение жизни не только вероятно, но неиз­бежно. Собственно, она (вероятность) здесь равна единице. То есть, если учесть бесконечность и однородность нашей Вселенной, жизнь в ней должна была зарождаться бесчислен­ное количество раз.

— Другое дело — как эту жизнь найти. Межпространственные туннели имеют странную геометрию: подавляющее большинство из них выводит нас в регионы пустого космоса, откуда до ближайшей звезды еще лететь и лететь. Но даже чтобы это установить, каждый такой коридор все равно приходится исследовать до конца. То есть пла­вание по туннелям дается весьма высокой ценой. За двести лет поисков мы обнаружили, включая Землю, всего восемь планет — всего восемь! — где зародилась жизнь. На трех планетах она достигла высокоорганизованных форм и в двух слу­чаях, как мы зна­ем теперь, уничтожила сама себя. На двух дру­гих возникли антропоморфные существа, в кото­рых искра разума брезжит и, возможно, со временем разгорится настоящим огнем. Еще на трех носители разума так и не появились, почему — загадка, мы пока не можем ответить на этот вопрос. Зато одну из этих планет, соответствующим образом откорректированную, мы можем отдать вам, землянам… в качестве базы для продвижения во Вселенную.

Перед окончанием фразы у него возникает небольшая заминка. Тогда я, напряженно, чуть подаюсь вперед и, уже без страха взирая в зеркала темных глаз, решительно спрашиваю:

— Так что же, здесь — все?

Виллем некоторое время молчит, а потом, словно нехотя, отвечает:

— Согласно нашим прогнозам, вероятность гибели человечества более семидесяти процентов. Она, конечно, немного колеблется. Сейчас — это семьдесят три и четыре десятых…

— Мы тоже уничтожим сами себя?

— Семьдесят три процента — очень… тревожная… вероятность…

Вот и произнесен приговор.

Дипломатично, в процентах, но — в самой высокой инстанции, обжалованию не подлежит.

Я все-таки уточняю:

— Так, значит, Терра, которую вы нам предлагаете, вовсе не звездный форпост?

Виллем кивает.

— Да, это эвакуация. Мы стремимся спасти то, что еще можно спасти.

До этого разговора я четырнадцать дней провожу в медицинском боксе. Он представляет собой прозрачный полусферический саркофаг, наполненный какой-то репарирующей субстанцией. Ее трудно физически охарактеризовать: жидкость — не жидкость, студень — не студень. Может быть, гель, время от времени вскипающий мелкими щекочущими пузырьками. Воспоминаний об этих днях у меня практически нет, я пребываю в забытьи, в бессознательном состоянии, что естественно с пулями в сердце, легком и позвоночнике. Могу лишь сказать, что иногда чувствовал слабое множественное покалывание, точно тысячи мягких иголочек при­касались изнутри то к рукам, то к груди, то к спине, да еще всплывали в сознании какие-то расплывчатые сновидения, зрительно не восстановить, но есть от них остаточное ощущение тепла и покоя, как будто скользил по мозгу сладкий солнечный луч.

Но это и всё.

На одиннадцатый день забытье превращается в обычный сон, который, в свою очередь, быстро переходит в дремоту, гель куда-то стекает, меня омывают струи горячей воды, далее — я это помню уже достаточно хорошо — идет сушка напором такого же тугого горячего воздуха, а затем я удивленно открываю глаза, и в то же мгновение верх саркофага распахивается и голос, звучащий у меня в голове, сообщает, что я могу встать и одеться.