Андрей Столяров

Синтезированная одежда — точь-в-точь такая, какая на мне была — присутствует тут же на невысокой тумбочке. Другой мебели в медицинском отсеке нет: белые закругленные стены, белые потолок и пол, белый постамент саркофага. А когда я заканчиваю одеваться и начинаю оглядываться по сторонам, открывается дверь и появляется Виллем.

— Как вы себя чувствуете?

Вопрос риторический. Я чувствую себя так, как не чувствовал уже много лет. Каждая клеточка у меня наполнена свежей энергией. Каждая мышца звенит, как туго натянутая струна. Я готов копать землю, таскать бревна, писать книги, решать математические задачи. Мне все по плечу. Никакие трудности не выглядят непреодолимыми. Мне даже кажется, что я мог бы ста­вить сейчас рекорды по бегу, по плаванию, по прыжкам в длину, в высоту. Растворилась муторная усталость, много месяцев на­кап­ливавшаяся в мозгу, он работает так, словно в него впрыс­нули эфедрин: неожиданные и интересные мысли посверкивают одна за другой.

Виллем подтверждает, что так и должно быть. Мне не просто регенерировали поврежденные части тела, но и провели восстановление всего организма: стабилизировали метаболизм, под­правили — и существенно — гормональный фон, который был сильно разбалансирован, подняли уровень иммунитета, подсадили особые тотипотентные клетки, которые будут теперь по мере необходимости обновлять ткани, тщательно вычистили геном.

— Знаете, — говорит Виллем, — он был похож на замусоренный чулан. Каких только генных обломков там не было. Кое-что, наиболее интересное, мы, с вашего позволения, возьмем в свой архив. Не возражаете?

— Да пожалуйста…

И далее он объясняет, что никакие земные болезни больше мне не страшны, ни чума, ни СПИД, ни прионные энцефалопатии, ни что там еще у вас, на Земле, имеется. То есть, если вы выпьете цианистый калий, то, конечно, умрете: будет заблокирована вся дыхательная цепь, прекратится усвоение тканями кислорода. В остальном же мало что может вам повредить. Так что живите спокойно. А проживу я, по его словам, еще лет восемьдесят в добавление к нынешнему моему возрасту, это значит, что дотяну примерно до ста двадцати лет.

Ничего себе звездный подарок! Мне пока трудно свыкнуться с мыслью о своем биологическом совершенстве. Через пару дней до меня доходит, что при возрасте в сто двадцать лет я переживу всех, кого знаю — всех, всех вообще. В том числе переживу и Лизетту. На моих глазах она родилась, я помню этот пищащий комочек плоти, мое искреннее удивление: неужели из него вырастет человек? — и вот теперь на моих же глазах она превратится в старуху с трясущимися руками, с пятнами на перерождающейся коже, с катарактой, со старчес­ким слабоумием, со всем тем, что предвещает близкий финал. Мысль эта тяжкой лавиной обрушивается на меня. Весь день я хожу как больной, едва-едва обращая внимание на замечания Виллема. Трижды я совсем было решаюсь попросить его сделать то же самое для Лизетты и трижды внутренне, но совершенно отчетливо ощущаю, что он мне отка­жет. Откажет вежливо, но бес­поворотно. Тоже — обжалованию не подлежит. Видимо, это эхо экстрасенсорной коммуникации, ее интуитивный подтекст, который считывается автоматически.

Все переживания я стараюсь держать в себе. А пока Вил­лем приветливо показывает мне помещения Станции: гостиная, пульт управления, собственная его каюта, довольно большая нуль-камера, откуда можно мгновенно переместиться на арконский корабль. Сразу скажу: ничего особенного. Разве что все какое-то закругленное, чисто функциональное, без бытовых излишеств, в стерильно светлых, утомительных, медицинских тонах — так, значит, представляют ар­концы то, что именно мы, люди, земляне, предполагаем увидеть у инопланетных гостей. По-на­стоящему поражают меня лишь видеозаписи. Соответству­ющие тех­нологии, разумеется, раз­рабатываются и у нас. Кое-ка­кие игры я видел. Но со здешней феноменальной техникой их не сравнить. Тут эффект присутствия полный: виртуальную запись от подлинной, настоящей реальности просто не отличить. О погибших планетах я уже говорил. Между прочим, когда на нас, на болоте, вдруг прыгнула ящерица, сердце у меня тоже под­прыгнуло, как воробей. Но особенно потрясает картина звездного неба — в той части Вселенной, откуда появились арконцы. Представьте: паришь среди черной, как смерть, невообразимой, бездонной, нечеловеческой, оглушающей пустоты и во­круг сонмы — миллионы и миллиарды — пылающих звезд, об­ра­зующих бриллиантовые архипелаги и материки. Их здесь зна­чи­тельно больше, чем видно с Земли, и они здесь значительно, во много раз ярче. Вот когда понимаешь, что такое вселенское одиночество, что такое жизнь, что такое забвение и что такое бесконечное небытие. Земные философы об этом только дога­дывались, а тут — видишь воочию и ощущаешь как сокрушительную неизбежность.