Андрей Столяров

Лизетта не могла бы ответить на этот вопрос. Я сражаюсь, потому что сражаюсь, ответил на дуэли Портос. Я еду, потому что я еду — вот вам и весь ответ. Может быть, потому, что здесь все в самом деле разваливается. Может быть, потому, что маячит за спиной мерзкая, холодная тень. Или вот хоть вчера, когда она, как бы прощаясь, сжимала до боли чугунные перила мо­ста, то вновь — в который раз уже — ощутила, что на Земле для нее места нет. Непонятно, откуда это чувство взялось, но бы­ло ясно, что вот через полгода она школу окончит, окончит шко­лу — дальше-то что? А дальше — ничего, муторная пустота. Серый, скучный кисель существования нигде и никак. Талантов особых нет, ума — тоже нет, работоспособность, которой можно и без них протаранить дорогу, практически на нуле. Анжела на­стаивает, чтобы она поступила в институт государственной служ­бы, долбит, долбит не­прерывно: дурочка, тогда у тебя будет все! Лизетта и не сомневается, что тогда у нее будет все, но при этом отчетливо чувствует, что одновре­менно чего-то не будет. А без этого смутно брезжущего «чего-то» ей Анжелино «все» ни к чему. Отец опять-таки как-то сказал, что это, в общем, стандартная, известная в психологии фаза взросления. Каж­дое новое поколение вступает в мир, который создан не ими и не для них, он создан предыдущими поколениями для себя. И даже не столько создан, сколько образовался из их противоречивых надежд. Для вас в этом мире действительно места нет. И вы должны либо встроиться в существующую реальность, иными словами, стать такими, как мы, либо со­здать свой собственный мир, возможно, совершенно иной.

Так он сказал.

— А мы сумеем его создать? — спросила Лизетта.

— Этот вопрос — не ко мне…

И ведь, наверное, опять был прав. Метафора, разумеется, но — метафора, выражающая некую глубинную суть. Она чувствовала себя каким-то третьестепенным, микроскопическим персонажем романа, лишь по случайности обозначенного как «жизнь». Причем роман был написан рыхло, небреж­но, скучно, ге­рои — нелепые, ситуации — одна дурнее другой, всяких бу­кафф в нем было понапихано столько, что продираешься через них, как через мертвый сушняк. Автор, по-видимому, был про­сто бездарен и совершенно не представлял, чем заполнить эти тысячи дней-страниц. Воображения — никако­го. Написано в са­мом деле — не для нее. Но вот бредет по нему, сама не зная куда, и постепенно стирается временем до полной неразличимости… А хуже всего было то, что этот роман сейчас был как бы брошен в костер: уже корчатся корешок и об­ложка, уже тлеют его страницы, становясь угольными по кра­ям, до нее, персо­нажа, зарытого в толще бумаги, огонь еще не дополз, но это лишь вопрос времени. Скоро, скоро за­полыхают и эти строки — она превратится в дым, рассеиваю­щийся в безжизненных небесах. И единствен­ное спасение — вы­рваться из горящих страниц, начать новый, совершенно новый роман, никем еще не прочитанный, трепещущий от желания жить, автором и главным героем которого будет она сама…

Ее качнуло вперед. Лизетта распахнула глаза. Маршрутка стояла как будто посередине леса. Во всяком случае, справа и слева теснились деревья. А впереди — она видела это через ветровое стекло — дорогу перегородила группа парней.

Один из них с ленивой растяжкой сказал:

— Ну ты посмотри, Кочумай, сколько умников у нас развелось. Это которые не по шоссе вместе со всеми шпарят, а так — тихонечко, тихонечко, бочком, по проселку… Надеются проскочить, значит. Ну а тут мы, здрасьте, народная власть. Народ нас выдвинул для чего? А как раз для того, чтобы не шастали всякие там уроды по нашей земле… Уловили, чего хочет народ?.. В общем, приехали, умники, вылезай, таможенный досмотр у нас будет…

Он дико заржал.

Тут же с грохотом отъехала дверь, в салон просунулась стриженая башка, неровная, будто из костяных шишек, и возвестила:

— Ух ты… А тут у них, глянь, и девка имеется. Ничего так себе девка, клевая… Пацаны, чур, девку я буду досматривать…

Первый парень опять заржал:

— Куда тебе? Мал еще!.. Ладно, ладно, не гоношись, Кочумай, и тебе на чуток оставим… — И уже явно строже: — Давай их сюда!

Кочумай выдвинул челюсть:

— Кому сказано? Вылезай!..

В салоне воцарилась жутковатая тишина. Никто не пошевелился, лишь Тетка вздрогнула: как колокольчик на сытой корове, звякнул браслет.

— Ч-ч-черт… — невнятно хрюкнул Сынок.

И умолк, будто подавился словами.

У Лизетты все тело покрылось мурашками.

Павлик сжал ей ладонь:

— Сиди!..

Дядь Леша негромко сказал:

— Вот хрень какая… Не думал, что так быстро напоремся. Слышь, Чинок?.. Отъехали-то недалеко…

— Угум, — подтвердил Чинок.

— Пятеро их всего.

— Угум.

— Ну тогда пойдем, что ли…

Они неторопливо с двух сторон вылезли из кабины, и дядь Леша голосом, которого Лизетта от него никогда не слышала — каждая буква в нем была словно отлита из чугуна, — отчетливо произнес:

— Вот что, ребята, давайте так. Вы сейчас отсюда уйдете, и — мы вас не видели… Договорились? И вам будет неплохо, и нам хорошо…

На секунду все как бы застыло.

А потом парень, который, видимо, был за главного, в картинном удивлении развел руки: