Андрей Столяров

На исходе июля стало понятно, что переговоры зашли в тупик. К тому времени у нас уже выработалось четкое рабочее расписание: встречи с Виллемом происходили три раза в неделю: понедельник, четвер­г, суббота, каждый раунд длился не более трех часов и располагался в интервале с десяти утра примерно до ча­су дня. Интенсифициро­вать дан­ный график было нельзя: мы просто не успевали осмыс­лить и про­анализировать очередной блок материалов, тем более не успевали оформить его согласно жестко регламентированной процедуре.

Главная трудность, впрочем, состояла не в этом. К концу каждого раунда и основная группа экспертов, и группа наблюдателей тоже из пяти человек неизбежно впадали в состоя­ние полной прострации. Вроде бы ничего особенного не происходило: беседа, как по­казывали контрольные записи, велась в размеренном и спокойном ключе, никто ни от кого ничего не тре­бовал, никто ни на кого не давил, обстановка была сугубо доброжелательной, и тем не менее к исходу треть­его часа каждый участник переговоров ощущал в себе глубокую ментальную опустошенность — как будто невидимый пылесос вытя­нул из него все мысли и чувства.

Видимо, это был эффект пси­хогенного поля. Мне, на­пример, казалось, что мозг у меня всякий раз превращался в какое-то подобие гречневой каши, в переварен­ную размазню, из нутра которой вздувались и лопались крохот­ные липкие пузырьки. Я с трудом мог дотащиться потом до сво­его номера, где валился в постель и отключался на три-четыре часа. К счастью, этого вре­мени мне хватало. Многим же, чтобы прийти в себя, тре­бовалось часов пять или шесть, а Пламик Дон­чев, са­мый тем­пераментный среди нас, вообще беспробудно спал до следую­ще­го ут­ра. Еще ху­же приходилось другим, тем, кто после пере­го­воров почему-то отключиться не мог. Они, как зомби, бродили по коридорам гос­тиницы, не узнавали встреч­ных, были не в со­стоянии разговари­вать, бессмысленно моргали, не реагиро­вали ни на что, иногда вдруг сползали по стене на пол и сидели — час, дру­гой, третий — в летаргическом забытьи. Таких «от­чуж­денных» в конце концов отводили в медицинский отсек, где док­тор Мен­ге­ле, подрагивая от возбуждения, изучал их как подопытных крыс. Диагноз всегда был один: предельное нервное истощение, каталептический криз, эксперта списывали, отправляли ле­чить­ся, а на его место из резерва, срочно созданного ДЕКОНом, назначался другой.

Так что мне исключительно повезло. Я числился среди тех, кто, видимо, обладал «природной устойчивостью к психогенным ком­муникациям». Это из заключения того же доктора Менгеле, которое по секрету довел до меня Андрон Лавенков. Меня это, честно признаюсь, не слишком радовало. То есть, конечно, радовало, тем более что и голова у меня к тому времени болеть практически перестала. Вероятно, завершилась некая психо­фи­зиологическая адаптация. В чем была ее суть, я не знал и опять-таки, если честно, знать не хотел. Никому, кроме Дафны, я на эту внутреннюю адаптацию даже не намекал. Мне было доста­точно и того, что, благодаря мелким особенностям своего мозга, я удержался в группе экспертов, хотя состав ее по сравнению с первоначальным обновился более чем на половину.

Да и нечему тут было радоваться. Тупик, в который мы внезапно уперлись, выглядел унылым и безнадежным. Арконцы твер­до придерживались «Двух принципов», провозглашенных ими в самом начале, и никакие ухищрения наших психологов, никакие словесные интервенции, которые — после тщательного обдумывания — ре­ко­мендовал нам ДЕКОН, не позволяли найти в них смыслового зазора, куда было бы можно протиснуться. В результате информация, которую мы получали, колебалась где-то возле нуля.

Это жутко изматывало. Все-таки мы уже больше двух месяцев вка­лывали, как проклятые, напряженно ожидая, что вот-вот про­изойдет яркий прорыв: распахнется занавес, откроется дверь во Вселенную, мы вступим в мир, полный сияющего технологического волшебства. Но дверь по-прежнему была заперта. Собственно, ее, двери, перед нами и не было: мы колотились лбами в глухие стены и чем дальше, тем больше ощущали их непробиваемую толщину. Я потом, чуть позже, прикинул, что спал в эти месяцы не более пяти часов в день. А Юсеф как-то обмолвился, что у него бывают периоды, когда он вообще по несколько суток не спит, зато днем много раз вдруг проваливается на пару минут в сонное забытье.

— Странное какое-то состояние. Утром резко стартуешь и сразу же начинаешь бежать, весь день мчишься, как полоумный, не оглядываясь по сторонам, а к вечеру, потный, вымотавшийся, практически никакой, оказываешься там же, где на­чинал.

Я процитировал ему «Алису в Стране Чудес»:

— Чтобы оставаться на месте, надо бежать изо всех сил.

— Ну да, я об этом и говорю…

Лицо у него было болезненно желтым. Атмосферу нашего бытия пропитывали лихорадка и раздражение. Изменяла выдержка даже Лорду. Уж на что, казалось бы, был не человек, а скала, но и он в финале одной из дискуссий, где обсуждались итоги очередного раунда переговоров, вдруг бросил шариковую ручку на стол и сказал: