Андрей Сахаров

Осенью 1970 года, накануне калужского процесса, Сахаров зашел к Чалидзе: «У него сидела красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная. <…> Со мной он ее не познакомил, и она не обратила на меня внимания».

Елена Боннэр не обратила тогда внимания на вошедшего, потому что не подозревала, кто это. Имя академика Сахарова она отлично знала — его «Размышления…» читала уже в августе 1968-го. Брошюра, только что изданная русскими эмигрантами, попалась ей на глаза в Париже, где она была впервые в гостях у родственников, застрявших там в годы русской революции. На фоне бурных студенческих демонстраций того парижского лета и в преддверии трагической пражской осени, она обратила внимание на эпиграф из Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Про себя отметила, что видела эту фразу в дневнике Зои Космодемьянской, и подумала, что такой романтизм, пожалуй, необычен для академика и не очень сочетается с самим текстом брошюры — смелым, но не слишком для нее увлекательным. Тем не менее несколько экземпляров брошюры она привезла с собой в Советский Союз.

Представили их друг другу уже в Калуге. Потребовалось несколько месяцев, чтобы она обнаружила исключительное его внимание к себе. С осени 1971 года, по его выражению, их «жизненные пути слились». В январе 1972 года этот факт они зарегистрировали в загсе. По свидетельству тех, кто видел тогда пятидесятилетних новобрачных, слово «слияние» вполне точно описывало их союз⁶⁸.

Елена Боннэр была на два года моложе Андрея Сахарова. Имя «Люся», которым ее звали в семье, а затем и друзья, произошло от армянского имени «Лусик», полученного ею при рождении. Самые первые годы жизни она провела со своей армянской бабушкой и, когда больно ушибалась, слышала от нее традиционное армянское пожелание «кез матах, джаник» — чтобы все ее беды перешли к бабушке⁶⁹.

К другой своей — еврейской — бабушке девочка попала в 14 лет и уже поэтому не могла слышать аналогичное пожелание на еврейском языке. К тому же материнская половина ее родни за несколько поколений жизни в Сибири почти полностью утратила еврейскую культуру и прочно освоила русскую.

Но всякие армянско-еврейские обстоятельства были тогда для девочки лишь мелкими подробностями быта. В промежутке между двумя бабушками она жила в мире людей, совершенно интернациональных, для которых делом практической жизни была всемирная социалистическая революция. А ее папа Геворк Алиханов работал непосредственно в штабе мировой революции — в высшем руководстве Коминтерна.

Это, впрочем, непринужденно совмещалось с влиянием няни — «отсталой» деревенской красавицы Нюры, которая жила у них в доме как член семьи. От нее Люся получала уроки крестьянской мудрости и каждый вечер слышала молитвы Нюры перед иконой, вынутой из-под подушки⁷⁰. Поэтому много лет спустя дочь коммунистически-интернациональных родителей смогла объяснить православному по рождению мужу, что в молитве «Святый Боже, Святый Крепкий» последние слова он с детства запомнил неправильно — как «святые греки». И поэтому зимой сорок первого, на вполне дружелюбный вопрос, еврейка ли она, она растерянно ответила: «Да, то есть нет, это мама еврейка, а я москвичка, но я из Ленинграда»⁷¹.

Первое, что Андрей Сахаров узнал о красивой, серьезной и энергичной женщине, было то, что «она почти всю жизнь имеет дело с зэками, помогает многим». Эта жизнь началась для нее с четырнадцати лет, когда в 1937 году ее родителей арестовали. Девочка из привилегированной прослойки мировых революционеров разом превратилась в дочь врагов народа. В это она ни секунду не верила и ежемесячно отправлялась в Москву из Ленинграда — выстаивать очередь с передачами для папы и мамы. Родители, занятые мировыми делами, не позаботились зарегистрировать рождение своих детей. Поэтому когда пришла пора получать паспорт, Лусик-Люся сама выбрала себе новое имя — «Елена», в честь любимой в тот момент литературной героини, тургеневской Елены Инсаровой, и взяла фамилию мамы — Руфи Боннэр.

Передачи папе перестали принимать в 1938 году. Это означало, что его уже не было в живых. А посылки в лагерь — маме и ее товарищам по неволе — надолго стали привычной частью жизни дочери. И когда она медсестрой в санитарном поезде была на фронте, и когда после войны, демобилизовавшись с инвалидностью по зрению — последствием тяжелой контузии, училась в медицинском институте.

После смерти Сталина маму реабилитировали и даже дали ей двухкомнатную квартиру в Москве. В эту квартиру в середине 1960-х годов переехала из Ленинграда Елена Боннэр после развода с первым мужем, врачом Иваном Семеновым. Ко времени ее знакомства с Сахаровым ее детям Татьяне и Алексею было уже 20 и 14 лет. Когда в эту квартиру в 1971 году пришел жить Сахаров, Елена Боннэр уже вновь применяла свое умение собирать тюремные посылки — ГУЛАГ открыл ворота для нарушителей статей 70 и 190 вместо прежней сталинской 58-й. Добыванием продуктов, нужных для посылок, стал заниматься и академик Сахаров.