Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Москва и москвичи. Лето 1993 года. Ещё не было ни тошнотных декабрьских выборов, ни амнистии, ни кошмара кавказской войны, уничтожения Грозного. Звонит незнакомая женщина и мило говорит, что она москвичка. На мгновенье — та девочка из 43-го года. Я сказала: «Очень приятно. Я тоже москвичка». И в ответ услышала вперемешку с непечатным: «Какая ты москвичка, ты сука, жидами засланная, убирайся из нашей Москвы…» Я положила трубку, вспомнила, что день юбилейный — 19 августа, и подумала, что я, кажется, стала забывать про свое еврейство, потому что в последние годы мне часто звонили с вопросом: «Ты еще жива, старая армянка? Ну подожди, уже недолго осталось…»

Мое армейское форменное платье, в котором я ходила первые студенческие годы, обветшало чуть раньше, чем чувство гордости и, может, даже самолюбования, что я советский офицер.

Золотой варшавской осенью 1967 года я шла по Маршалковской улице и спросила у встречного, как пройти к гостинице Бристоль. Это увидел мой польский приятель. Когда мы встретились, он сказал: «Пани Елена с наивностью русского оккупанта полагает, что каждый здесь обязан понимать ее польский». Сказалась ли в этой его реплике напряженность, царившая тогда в польском обществе? Или это было проявлением вековечной ранимости поляков Россией? Но я почувствовала себя виноватой. Русской? Офицером-оккупантом?

Кончался август 1968 года. Я гостила во Франции у маминой сестры. Мне все было ни к чему — Париж, бульвары, музеи. Даже Ника Самофракийская. Я погибала от боли, стыда и вины. Я думала, что так же, как я, мучается моя страна и мне нужно быть дома. А у меня обратный билет на 15 сентября. И каждый день надо знакомиться с новой порцией родни. Пришла жена троюродного брата с десятилетним сыном. Войдя, он молча встал у стены. Его спросили: «Почему ты не здороваешься с кузиной?» И он, глядя мне в глаза, сказал: «Я не подаю руки русскому офицеру». Что уж там ему наговорили про мое офицерство. Но я и без него знала, что наши танки в Праге — мои. И мне стыдно. И вина — моя.

Спустя три года мы с Андреем Дмитриевичем ехали в такси. Водитель был молодой, словоохотливый. Рассказывая что-то про себя, сказал: «Это было, когда чехи на нас напали…» Андрей недоуменно воскликнул: «Кто напал?» «Ну чехи, в Праге, не помните, что ли».

Почему в памяти всплывают все эти эпизоды, каждый сам по себе крошечный, пунктирный, как азбука Морзе. Точка, тире, точка… Меня всегда поражало, как умело эксплуатировали память об Отечественной войне наши руководители — будь то Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев. Но «ельцинский» юбилей на фоне чеченской войны и того, как легко страна отряхнулась и живет дальше, был пиком цинизма властей и, что еще страшней — уже всеобщей нравственной глухоты.

Мы говорили про власть «они». Одно время казалось, что власть, хотя еще и не «мы», но уже и не «они». Наивная аберрация души, ума, слуха и зрения. «Они» так и остались «они», а вина осталась за нами. И за Сумгаит, и за Баку, за разгул ОМОНа в Карабахе и в Вильнюсе, за бездомных ингушей, уничтожаемый чеченский народ, за погибших на чеченской земле российских парней. Вина осталась нашей.

И что — так и будет всегда? Наш стыд и наша вина? За лживые, купленные на доллары, которые таскали коробками, прошлые выборы. За грядущие выборы и за какую-нибудь столь же неуважаемую страной Думу. За столь же ни в чем не виноватых министров и президентов.

Один из моих друзей, вернувшись с Кавказа, сказал, что на пограничной заставе при выезде из Чечни солдаты пели новую песню. Припев у нее проще простого — всего-то: «…а на совесть, а на совесть, на совесть наплевать!» Новое время, новые песни. Или верней: какое время — такие песни! Интересно, сколько его — времени — должно пройти, чтобы эти парни или их сверстники, которым повезло не быть в Чечне, сказали: «Это когда чеченцы на нас напали. Ну помните, в Грозном».

Апрель 1995

Приложение 9 Елена Боннэр. Всечеловечность

. Памяти Софьи Васильевны Каллистратовой

В книге «Заступница. Адвокат С. В. Каллистратова». М.: «Звенья», 1997

Тот вьюжный, морозно-оттепельный, пронзительный ветреный декабрь 1989 года… Забудут ли его те, кто сошелся в тесном помещении Московской коллегии адвокатов на гражданскую панихиду перед церковным отпеванием Софьи Васильевны Каллистратовой — адвоката, защитника, не потому, что это профессия, а защитника людей по всей сути своей души, по всей линии жизни.