Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

В Свердловске затемнения не было, освещения тоже, а декабрьский день короткий. Но и в сумерках было видно, что он покраснел и начал оправдываться, что не сообразил, не стоит за это обижаться и я должна ему верить. Что вот он мне сразу поверил и взял медсестрой, хотя понимает, что я с моими РОККовскими курсами никакая не сестра. Я сказала, что и так ему уже верю, а спросила больше из баловства. Но он продолжал: «Аптечку на 60 раненых выписать можешь?» — «Не знаю». — «Вену найдешь?» — «Я никогда не делала внутривенных». — «А что делала?» «Повязки. Шины. Жгуты. Морфий. И таскала». — «Уже хорошо. Остальному должна научиться за две недели». — «Почему за две?» — «Ну, наверное, мы столько протащимся порожняком до погрузки раненых».

Потом мы долго на морозе ждали трамвай. Долго ехали. Слезли у вокзала. Шли по пустым путям. Тот страх, что не отпускал меня в коридоре РЭПа, постепенно вытеснялся надеждой, что напьюсь горячего чая и буду спать на вагонной полке под стук колес, как спала, когда меня, тяжелораненую (легкораненым это не выпадало), транспортировали из вологодского эвакогоспиталя в Свердловск. И я его спросила: «Вы меня в медсестры взяли потому, что я еврейка?» Он ответил вопросом: «А что, нельзя?» Я промолчала. И когда мы молча подошли к составу, сказал: «Ну вот наш дом. Меня зовут Владимир Ефремович, но называть меня будешь „товарищ начальник“. А взял, потому, что еврейка. И чтоб выжила».

Я стала медсестрой. Хорошей. Помогли Таисия Ивановна Жиганова, не вызывавшая у меня симпатии, но восхищавшая профессионализмом старшая операционная сестра, и самая пожилая из всей команды поезда заведующая аптекой Анна Андреевна Знаменская. Потом я стала старшей медсестрой ВСП 122, потом начальником медчасти отдельного саперного батальона. И выжила. И стала еврейкой. В разгуле армейского антисемитизма. Под пошлые офицерские анекдоты и байки о том, что евреи воюют в Ташкенте. Под прижившееся у моих девочек-санитарок с легкой руки (языка) какого-то полковника прозвище «прекрасная Сарра» — это обо мне. Так он оформил свое желание, чтобы перевязки ему делала только я. Однако мне оформление не понравилось, что я ему и объяснила на том не вполне стандартном русском языке, которым тогда зачастую пользовались и я, и мои товарки.

И после того, как Владимир Ефремович получил похоронку на сына Ефима, мальчика, едва успевшего окончить девять классов, до сих пор гложет душу, что пыталась, но не смогла убедить Владимира Ефремовича пристроить его у нас на поезде, что не прав он, утверждая, что не может, потому, что сын, и потому, что еврей.

В августе 1945-го получая — при демобилизации — новый военный билет (так и не знаю, на черта в нем графа «национальность»), я стала еврейкой, несмотря на разночтение с паспортом.

Потом мы узнали о варшавском гетто, об Освенциме и Равенсбрюке, были «космополиты», «убийцы в белых халатах» и все остальное, отделяющее нас от Победы. Наверно, я и без войны стала бы еврейкой.

Но кто знает? Печатались в журнале «Нева» в 1961 году мои «Записки врача». Я подписала их двойной фамилией Боннэр-Алиханова. Алиханов — мой отчим, захотелось, чтобы он как-то присутствовал, тем более что до 8-го класса и я была Люся Алиханова. А моя ближайшая подруга сказала, что я этим прикрываю свое еврейство. Она давно умерла. Умер и Владимир Ефремович. А я все думаю, может, я подсознательно действительно хотела тогда скрыть свое еврейство?

Зимой 43-го наш поезд после бомбежки, без стекол, дырявый и полуобгоревший, загнали на ремонт в Иркутск. Мы временно работали в госпитале. Я шла с дежурства по улице, идущей к мосту через Ангару. В слабом свете, падавшем из окон одноэтажных домиков — не город — околица, ярко вспыхивали редкие снежинки. И чистый детский голос где-то впереди пел-выговаривал: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва». На лавочке сидели девочка лет восьми, закутанная в белый платок, и притулившийся к ней мальчуган. Когда я подошла, она перестала петь. Я спросила, что она пела. Ответила, что это новая песня. Ее уже три раза по радио передавали, и она запомнила. Про Москву. И добавила: «Я москвичка, — и спросила: — А вы?» «Я тоже. Спой еще». И она спела. И один раз, и второй, и третий. Я тоже запомнила с трех раз. Шла и пела. «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопе, в тайге…» Немного царапало слово «хаживал» своей небрежностью. Но радостным обещанием будущего звучало «Я — москвичка».

23 августа 1991 года у нас дома друзья мои и моих детей, четыреста первая сотня живого кольца обороны Белого дома, праздновали победу. Ели и пили. И пели. Галич, Окуджава, Высоцкий. И вдруг, казалось бы, чужая этому поколению, давно забытая песня из того военного года: «…И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва». Я слушала их, прикрыв глаза, и почти физически ощущала, как сокращается полувековая дистанция между той девочкой и этими ребятами.