Вчера исполнилось пять лет со дня смерти Елены Георгиевны Боннэр.
Она была женой академика Сахарова. А еще до этого — лейтенантом медицинской службы на фронте, где была тяжело ранена в бою с немецкими фашистами.
Тех фашистов ей удалось победить.
О том, что Елена Георгиевна — инвалид войны, я в советских газетах не читал. Читал, что они с мужем продали Родину. Но то ли Родина наша уже совсем никуда не годилась даже тогда, то ли продавали они ее плохо, но от мужа осталась только квартира на Земляном валу в Москве[346], а в Бостоне, где жила последние годы Елена Георгиевна, жила она беднее почти всех, у кого я бывал в Америке. И уж точно намного беднее тех, кто эту Родину от них охранял и продолжает охранять со страшными криками о патриотизме.
Елена Георгиевна, с ее серной иронией, произнести бы не могла этого слова применительно к себе…
А ирония ее была великолепна. Как-то раз, в доме Боннэр, в том самом Бостоне, я был застигнут срочной производственной необходимостью: переслать в Москву какой-то фрагмент сценария программы «Плавленый сырок». Никакого планшета у меня в ту пору не было, и Елена Георгиевна включила компьютер со словами, что всегда мечтала поработать моим референтом и поучаствовать в создании «Плавленого сырка». Она весело включилась в процесс перепечатки-пересылки, и
Вот такая она была — азартная, несгибаемая, самоироничная. Ноль пафоса и стопроцентное человеческое достоинство.
Какое счастье, что мы знали этих людей. И какая беда, что оболваненное население России понятия не имеет ни о них, ни об этой точке человеческого отсчета.
Екатерина Шиханович
Мой папа сначала познакомился именно с Еленой Георгиевной, а уже потом через неё — с Андреем Дмитриевичем.
Не помню, при каких обстоятельствах, но впервые Елену Георгиевну я видела в самом начале 70-х. Помню, как она приходила к отцу по какому-то делу и рассказывала о своем впечатлении от Солженицына, которого она видела где-то. Мне кажется, впечатление было хорошим. В то время я была школьницей: в 1970 году я была в восьмом классе.
К Елене Георгиевне мы приходили на дни рождения, какие-то общие праздники. Иногда приходили на небольшие праздники. Ездили на дачу к Андрею Дмитриевичу: мне помнятся в 1977 году проводы Тани и Ефрема Янкелевичей. Отец, конечно, ходил чаще — по делам своим антисоветским.
Маленькие праздники проходили на кухне: разговоры, чай, Елена Георгиевна курила всё время. Большие — дни рождения — в большой комнате стоял стол от окна до двери, народу много. Елена Георгиевна была хорошей хозяйкой, любила готовить. Её некоторые рецепты (ватрушек, например, или яблочного пирога), до сих пор известны. Мне их прислал несколько лет назад Борис Вайль, они у него были записаны. И когда сотрудники музея-квартиры в Нижнем Новгороде захотели воспроизвести то, что Елена Георгиевна готовила, мы им эти рецепты тоже послали.
Народу всегда было очень много, человек тридцать: гости приходили, потом уходили, на их место приходили другие. Не знаю даже, приглашали ли их специально, или было известно, что у Елены Георгиевны, например, день рождения, и люди приходили сами.
Когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были уже в Горьком, и одна наша знакомая что-то сказала нелицеприятное о Елене Георгиевне, отец запустил в неё тем, что держал в руке — какой-то горбушкой. За Елену Георгиевну он всегда стоял горой, и всегда ужасно возмущался, если о ней плохо говорили. Особенно он так реагировал, когда Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич были в Горьком, и всегда защищал их решения о голодовках, которые они проводили.
Мой отец очень уважительно относился к Сахарову и Боннэр, но о каком-либо формальном лидерстве в этой среде речи не шло, он дружил с ними.