Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

В 1993 году Бостонский университет предложил мне профессорскую позицию, и я перебрался в Бостон. Вскоре ко мне присоединилась моя сестра Мария. Наша жизнь в Бостоне по соседству с ЕГ была вполне себе уютной и комфортабельной, по крайней мере до 11 сентября 2001года. Позже все внешне было так же, но травма от событий 9/11 наложила глубокий отпечаток на всех нас. Нет, мы очень редко говорим об этом, но это всегда с нами: все мы здесь жертвы психического расстройства, известного как PTSD, posttraumatic stress disorder. Впрочем, может быть я сгущаю краски: наверное, для ЕГ, пережившей и войну, и сталинщину, и ссылку в Горький вместе с АД, трагедия 9/11 не была такой уж особой травмой в сравнении со всем, что ей пришлось пережить.

Не помню, как было в Москве, но в Бостоне с самого начала ЕГ обращалась ко мне на «ты», и к моей сестре тоже. Мы к ней всегда на «вы», конечно, и по имени-отчеству. Хотя близкие друзья, знавшие ЕГ много лет, называли ее Люсей (как и АД, в свое время). Мы с сестрой за глаза тоже иногда ее так называли, но, как правило, когда мы о ней говорили между собой, то называли ее «бабушка». Дело в том, что в самом начале нашей (и Люсиной) эмигрантской жизни Гарик Черняховский, известный театральный режиссер и острослов (живший и недавно умерший в Нью-Йорке), окрестил Люсю «бабушкой русской революции». Нам с Машкой это определение показалось очень смешным и точным, но длинноватым. Так что постепенно мы сократили его до просто «бабушка», хотя никогда не забывали, откуда ноги растут.

Вечеринка по случаю дня рождения ЕГ у нее дома в Бруклайне. Слева направо: Александр Гессен, Мария Ф-К, Юрий Тувим, ЕГ, Максим Ф-К. Февраль 1998 г.

В Бостоне, точнее в Бруклайне, ЕГ жила одна в очень удобной двухкомнатной квартире на 6-м этаже с просторной гостиной-столовой с окном во всю стену, выходящим на большой балкон. Балкон выходил на Лонгвуд-авеню, вблизи ее бруклайнского окончания. Если пройти по этой улице метров 300, то попадешь в Бостон, в так называемый Лонгвудский медицинский район — самое большое сосредоточение медицинских учреждений в мире, включая знаменитую Гарвардскую медицинскую школу. До своей последней госпитализации, из которой ей не суждено было вернуться, ЕГ справлялась с бытом благодаря неустанной помощи своей любимой дочери Тани и ее мужа Гриши, а также близкого круга старых верных друзей, куда вошли и мы с моей сестрой.

До последних лет я иногда заглядывал к ЕГ после работы, и она неизменно кормила меня. В таких случаях в ней ясно проступал нерастраченный инстинкт еврейской мамы. Готовила она действительно очень вкусно. Интересно, что при этом она редко заводила разговоры на политические темы. Гораздо чаще речь шла о внуках, о быте, о старых временах. Конечно, она оставалась в курсе всех событий, но постепенно Россия стала интересовать ее все меньше. Она постоянно смотрела американское ТВ на русском языке (то, где ведущим новостей был Юрий Ростов). Конечно, многое ЕГ черпала из русского Интернета. Мне кажется, что после воцарения Путина ЕГ сильно разочаровалась в русском народе. Ее продолжали интересовать, главным образом, две вещи: семья и Израиль. Она была отчаянная сионистка, таких теперь редко встретишь.

В самые последние годы наши встречи с ЕГ проходили так. Мы с сестрой приходили вечером, после работы и уже после ужина, чтобы не затруднять ЕГ готовкой. ЕГ сидела в удобном кресле перед ТВ, дверь в квартиру была не заперта, чтобы ей не вставать. Я садился во второе кресло, тоже очень удобное, и мы начинали беседу о всякой всячине. Машка мерила ЕГ давление, готовила нам чай и что-нибудь к нему.

Как-то в очередной раз зашла речь о Сарове, о АД, о моем отце. Это было, наверное, в 2008 году. Вдруг ЕГ говорит: «Андрей всегда говорил о первой атомной бомбе, что она была „цельнотянутая“. Я долго не понимала, что он имел в виду, думала это какой-то технический термин. Только потом поняла». Со своей стороны, я рассказал ЕГ как когда-то, будучи в Москве, я зашел к Льву Владимировичу Альтшулеру и стал на него давить, чтобы он признался, что атомная бомба была полностью «стянута», и ее сделали по чертежам, украденным Клаусом Фуксом. Он наотрез отказывался признаваться. Он говорил, что все сделали сами. «Ну иногда, может быть, была помощь от разведданных. Как-то мы сидим с Вениамином Ароновичем Цукерманом и кумекаем, какой из нескольких вариантов запала нам использовать. Входит Кирилл Иванович Щелкин, и мы ему показываем все варианты. Он, ничего не объясняя, тычет в один: ‘Делайте так’ и уходит. Мы смотрим друг на друга, как идиоты, и вдруг нас осенило: раз говорит так уверенно, значит знает. Но это был едва ли не единственный случай». «Выходит те, кто не был допущен к разведданным, могли не догадываться, что конструкция бомбы была полностью украдена ведомством Берии у американцев?» — заключил я свой рассказ[343].