Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Как только я забрал документы из института, начали приходить повестки из военкомата. Тогда же позвонил какой-то чин из КГБ и предложил подать документы на эмиграцию. Может быть, по молодости и непониманию, я не боялся перспективы пойти в армию — относился, скорее, как к возможному приключению — но документы на эмиграцию я в ноябре подал, потому что настаивали мама и Андрей Дмитриевич. Они говорили, что если я пойду в армию, то стану заложником, которого будут использовать, чтобы от них добиваться чего-то. Буквально на следующий день мне позвонили и сказали приходить за визой. Я отказался прийти получать: сказал, что только подал, мне ещё нужно доделать много дел в СССР. Чтобы получить визу, нужно было сдать паспорт и уже вскоре уезжать. Начались ежедневные звонки из ОВИРа с угрозами аннулировать визу. Я отвечал, что если надо, то подам заново, потом просто перестал с ними разговаривать.

Это продолжалось полтора месяца. За это время я съездил в Ленинград, повидался с отцом… В январе после праздников я пришел в ОВИР, они меня минут пять поругали и попытались дать мне визу с десятидневным сроком отъезда. Я отказался брать, заявив, что мне нужен месяц. Мы ещё поторговались и, в результате, они мне дали визу с каким-то нормальным периодом отъезда, не помню каким. По-современному эти действия КГБ, наверное, можно назвать троллингом.

Отъезд воспринимался как то, что мы видимся последний раз в жизни. Мама очень хотела меня снарядить, накупила кучу вещей, которые все потом специально испортили на таможне. Она повезла меня в «Березку» и купила по тем временам безумно дорогой кожаный дипломат. Я тогда занимался верховой ездой — естественно, в чем придется. Мама в валютном магазине купила сапоги для верховой езды и настоящий английский хлыст. Всё это я сдал в багаж, который прибыл через полгода полностью уничтоженным. Там не было ни одного целого предмета. Красивый дипломат был изрезан финкой крест на крест. В фотоаппарате, который она мне тоже купила, наждаком были протерты линзы — это был действительно хороший фотоаппарат. Эти самые сапоги изрезаны ножницами, а хлыст сломан пополам. Украдено не было ничего, но всё было испорчено: воротнички отрезаны от рубашек, книги изрезаны ножом.

Возможно, это была месть за дополнительную сцену, которая произошла во время моего отъезда. Вечером и ночью до отъезда мы сидели и прощались. Приезжали знакомые, затем остались только мама и Андрей Дмитриевич. Рейс был совсем ранний — наверное, в семь утра, нужно там было быть в пять утра. Я летел в Рим. В качестве ручной клади у меня был маленький рюкзак, в последний момент мама собрала мне семейные фотографии — исходя из того, что видимся мы последний раз: по телефону мы разговаривать будем, а непосредственного общения не будет больше никогда. Я повез их в руках, чтобы не потерять. На досмотре в аэропорту мне сказали, что фотографии взять нельзя, их нужно отдать провожающим. Мама начала плакать, это было очень болезненно.

Когда багаж у меня забрали, я поцеловал маму, взял у неё фотографии и пошел, не возвращаясь к столу досмотра. Мне вслед начали кричать, чтобы я вернулся и отдал фотографии, а я уже прошел в международную зону. Сел там в кафе, взял чашку кофе. Туда прибежали пограничники и потребовали пройти в комнату досмотра. Уже посадка на самолет идет. Я там разделся, меня осмотрели. Пакет с фотографиями лежал рядом. Комната досмотра находилась рядом с трубой, ведущей в самолет. Я взял фотографии и быстро вышел из комнаты, они за мной побежали. Я быстро в самолет. Там был пограничник с автоматом, он начал его снимать, но явно замешкался, не знал, полагается ли ему стрелять. Я забежал в самолет, сел и пристегнулся. Они вбежали в самолет, говорят, будут меня снимать. Спрашивают, где фотографии. Я говорю, что их уже отдал. Кому отдал? Не скажу. Говорю: если хотите, снимайте меня с самолета. Они отошли подальше, чтобы их переговоры не были слышны, и стали по рации обсуждать, снимать ли меня. Потом постепенно ушли, на этом всё закончилось. Как только двери в самолет закрылись, я отключился и заснул. Следующее, что я помню, меня будит стюардесса.

Это последнее столкновение, видимо, их особенно рассердило. Меня не сняли, потому что, видимо, они вели переговоры с какими-то высшими чинами, которые сказали им забыть о фотографиях. Начальники КГБ явно не вдавались в подробности вроде порчи портфеля или запрета взять фотографии. Но если бы из-за этого сорвался мой отъезд, у исполнителей были бы неприятности. Дурацкая для них ситуация. Думаю, они были очень злы. Мама была довольна, что я всё-таки увез фотографии.

70-летие Эда Клайна, Нью-Йорк, 12 февраля 2002.

Слева направо: Игорь Семенов (сын Алексея), Елена Боннэр, Татьяна Янкелевич, Александр Есенин-Вольпин, Эдвард Клайн.