Осенью 1948 года в Ленинград приезжала Голда Меир и объявляла всюду, где только могла, включая Дом культуры имени Кирова, что студенты еврейской национальности могут принять участие в строительстве молодого, нового государства Израиль.
Это в какой-то степени воспламенило некоторых наших мальчиков, включая Леонида Либермана (Лёку, как мы его называли), Алика Шапиро и, по-моему, Волю Гринфельда. Возможно, было ещё несколько человек, которых я не помню. Намного позже Лена рассказала мне этот эпизод.
Ребята написали заявление, что хотят поехать строить Израиль. Айк Осипович Айвазян обратился к ней с вопросом о том, что ему делать, так как она дружила с нами всеми. Она сказала: «Но ведь это очень опасно!». Она с детства имела опыт взаимодействия с советской властью.
«Ну что, порвем?» — предложил он.
«Конечно!» — ответила она.
Они порвали заявление, благодаря чему сохранили жизнь талантливым ребятам.
Воля Гринфельд родился в Париже, он был сыном советского дипломата. Как можно было вообще выжить в Советском союзе, если в паспорте стояло место рождения Париж, а национальность — еврей? Отец его был убит, мать репрессирована. Воля был очень дружен с Еленой Боннэр. Он был очень талантлив — помимо медицинского, он кончил ещё и исторический факультет — не знаю, где именно: или в педагогическом институте, а может быть и в Ленинградском университете. Это было уникально.
В Боннэр были влюблены все мальчики — и с нашего, и с других курсов. У нее была огромная притягательная сила, привлекавшая к ней людей и сильных, и очень слабых (как я). В друзьях у неё были молодые люди, интересные своим интеллектом, знанием литературы и искусства.
Много могу назвать имен — и Гриша Хай, который был в неё совершенно влюблен, и Воля Гринфельд — черствый и сухой человек, но тоже был в неё влюблен (Гринфельд и Боннэр дружили с первого курса института). Не могу вспомнить ни одной фамилии со старших курсов…
В те годы мы отмечали наши праздники концертами, которые устраивались самими студентами (один-два раза в году: на Новый год, 8 марта, 7 ноября). Я играла на рояле и была обычно первым номером нашей программы, играя пьесы классической музыки. И вот однажды Лена сказала мне: «Ты должна пойти и поиграть в клуб для рабочей молодежи. Ведь эти молодые люди должны уметь слушать классическую музыку и знать композиторов». Я играла им прелюд Рахманинова на совершенно разбитом, старом пианино; не знаю, насколько это было для них интересно, но я была радa выполнить просьбу Елены Боннэр.
На третьем курсе у Лены и Ивана Семенова, ее мужа и нашего студента, родилась очаровательная девочка. Рожала Лена в Институте акушерства и гинекологии имени Отта. Мой отец[287] был профессором акушер-гинекологом и наблюдал ее беременность. Когда девочке Тане было 3 месяца, Лена пришла на одно из наших собраний, где собиралась выступить, и принесла ее с собой. С тех пор мы называли Таню «дитя потока».
Многие наши студенты приходили к ней домой помогать с ребенком. Она жила на улице Гоголя, близко к Невскому проспекту — в одной комнате большой коммунальной квартиры.
Разрешите напомнить, что значит «коммуналка»: обычно 3–4 разные семьи, хотя в квартире Лены таких семей было два десятка, с одной общей кухней, одной общей уборной, одной общей ванной, и одним общим телефоном живут вместе. Спасибо родному любимому отцу, другу и учителю товарищу Сталину за счастливое детство и счастливую жизнь! Но мы не знали другой. И это было лучше, чем война и даже эвакуация в города и деревни Средней Азии. Мы были счастливы…
Некоторых из нас КГБ вербовало для доносов друг на друга, особенно на тех, кто имел собственное мнение о каких-либо политических событиях в стране. Боннэр была прекрасным советчиком. Благодаря своему опыту с ранней юности, с войны, она умела это делать с особенным пониманием, которого у нас не было. До конца моей жизни я ей благодарна за совет, как остаться «приличным» человеком и не быть выгнанной из института.
Думаю, это был первый курс. Мы поступили в Первый медицинский институт в сентябре 1947 года. У нас был курс марксизма-ленинизма. Группа наша была разношерстной. Были студенты, приехавшие из совсем маленьких деревень, а были те, кто закончил ленинградские школы. Занятия по марксизму-ленинизму были очень специфические: какие-то неласковые, зазубренные, ржавые. Но, конечно, мы послушно внимали тому, о чем нам говорят. Одна из преподавательниц, даже помню её имя — Клавдия Дмитриевна — была особенно назойлива и неприятна для нас.