Бывая в Вашингтоне, Люся порой останавливалась у нас. Она и Рахиль Григорьевна, Надина мама, познакомились еще в Москве, до нашего отъезда. Они были одного года и месяца рождения, февраль 1923, два-три дня разницы, и это обстоятельство обыгрывалось — «Смотрите, какие похожие». А более непохожих трудно было себе представить.
Их год рождения был особым для России — про мужчин 1923 года рождения говорили, «таких мужчин нет». В июне 1941-го, когда началась война, этим ребятам было по 17 лет. Их только-только призвали в армию, они ничего не знали, ничего не умели, универсально становились пушечным мясом. (Мой дядя, того же года рождения, музыкант, был одним из них: он погиб в первые дни войны. Одно из хлопьев в облаках стандартных похоронок, покрывших тогда Россию, нашло и мою семью — «пропал без вести».)
Обычно плавный разговор шел у Люси неважно, она переключалась, старалась видеть всех в комнате. Да и курить надо — а в гостях с курением надо выходить. С Рахиль Григорьевной делалось исключение — они садились рядком на диване, и глядя умильно друг на друга, подолгу говорили. Мне нравилось их фотографировать.
Мы с Надей были у нее дома в Бостоне где-то за неделю до того, как она легла в госпиталь, месяца за четыре до ее смерти. Цвет лица у нее был землистый, но так было уже давно. Как обычно, много курила. Не помню, о чем говорили. Пощелкали камерой, я даже сделал крохотное видео. А потом ее не стало. Выступая на ее похоронах, я пытался шутить. Шутка получилась небогатая, но я знал, идею шутки на своих похоронах она бы одобрила.
2016–2017, Вашингтон, США
Изабелла Мажбиц
В августе 1947 года на вступительном экзамене по русскому языку и литературе член экзаменационной комиссии спрашивает абитуриентку Елену Боннэр «Прочтите
У нас на курсе было 600 человек и только пятеро или семеро из них были старше нас на 6–7 лет — прошедшие войну, они для нас были другим поколением. И только одна из них была молодая, высокого роста, стройная, статная, с гладкими, черными, зачeсанными назад волосами, красиво очерченными губами и очень выразительным лицом, хотя один глаз не был здоровым и это было относительно заметным на ее лице. Как мы узнали позже, это было последствием ранения, которое она получила в 1941 году.
В ней чувствовалась какая-то особая внутренняя сила, которая притягивала, а не отталкивала. Когда она говорила, ее хотелось слушать, всегда чувствовалась ее заинтересованность в том, что говорит собеседник. Поистине, она слушала глазами тоже.
На первом курсе мы готовились к сдаче экзаменов по химии, анатомии, и потому проводили много времени вместе. Она быстро схватывала материал и легко запоминала прочитанное. Мне было не очень интересно то, что мы читали по учебнику, но я до сих пор с удовольствием вспоминаю, как я впервые узнала от неё о поэзии Есенина и Блока. Я даже не слыхала эти имена, поскольку в программу школы они не входили (я кончала школу «для девочек» в 1947 году).
Лена читала наизусть мне их стихи, и я открывала для себя нечто значительное. Пожалуй, с этого времени началась моя персональная влюбленность в Елену Боннэр, которая продолжалась около 60 лет.
На мое восьмидесятилетие, уже в Америке, я получила от Лены «юбилейное» поздравление, в котором она вспоминает экзамен по анатомии и как мы заедали запах анатомички черным хлебом…
На втором курсе она уже была членом профсоюзного бюро института. Ее выступления на наших собраниях, слова, сказанные ею, всегда западали в душу, и не только студенты нашего курса слышали ее, но администрация тоже. Hаш декан, руководитель курса, прекрасный доцент, умнейший, добрейший Айк Осипович Айвазян, светлая память ему, был большим и понимающим другом Елены Боннэр и всегда поддерживал ее обращения о помощи студентам и в других непростых случаях.
Один из наших студентов, Дaвид Ривин, приехал в Ленинград из Белоруссии, поступил в институт и жил в одной комнате с семьей своей тети, был пятым членом семьи в одной маленькой комнате в коммунальной квартире. Перед приездом в Ленинград он перенес туберкулез легких и был очень слаб физически.
Он помнил всю свою жизнь, как Елена «заставила» администрацию института дать ему место в общежитии, где он и жил до окончания института, став прекрасным хирургом-отоларингологом в Гомеле, у себя на родине в Белоруссии.