Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

К моменту нашего приезда к Люсе в Сиену мы уже много повидали в Италии. Встречались с ее подругой Марией Васильевной Олсуфьевой (из знаменитого рода Олсуфьевых, мы с ней встречались в Москве), жившей во Флоренции. Останавливались при этом на несколько дней в гостевых комнатах их русской церкви во Флоренции. Встречались и с другой подругой Люси, Ниной Харкевич, тоже жившей во Флоренции. Кроме обычной «библиотечной» роли, библиотека русской церкви была полна семейными архивами русской аристократии, бежавшей из России после революции и обосновавшейся во Флоренции. Я остолбенел от такого количества уникального человеческого материала. Не просто книги, не издательское профессионально-писательское, а живое, дышащее — письма, дневники, записи. Я не знал, что такое бывает. Т. е. нам было о чем рассказать Люсе. А ей было интересно слышать о наших первых шагах на Западе — она спрашивала, слушала. Трогала Надин живот, «Не беспокоит он тебя?».

Где-то к вечеру одна из монашек робко сказала, что по правилам клиники посетителям пора ее покинуть. И тут выяснилось, что нам с Надей негде ночевать. Забыли, не побеспокоились. Монашки ахнули, всплеснули множеством рук, и бросились звонить по разным телефонам. То, что они узнали, их не удивило — в восемь вечера телефоны в отелях города отключались до утра. Наверное, такое же выражение было на лицах жителей Помпеи, разбуженных извержением Везувия.

Порядок восстановила Люся. Она жестами показала монашкам, что молодая пара будет спать здесь же на полу, надо только принести что-то подстелить и чем-то укрыться. Ужас на лицах монашек сменился недоверием, потом облегчением. Я не удивлюсь, если за все время существования клиники мы были единственными посетителями, ночевавшими в палате у пациента.

10.

А вот дачные воспоминания… Мы на даче у Сахаровых в Жуковке. У меня план: я беру топор, спрашиваю у Люси разрешения расчистить площадку в саду среди деревьев. «Ну делай, если хочешь». В глубине сада я хочу создать что-то вроде небольшой лужайки; я знаю, что АД там любит сидеть на пеньке — думает, читает. Там несколько деревьев покрупнее, а между ними мелочь, кусты, негде ноги поставить. Сделаю, ему будет приятно. Я тружусь в поте лица. Окончив, зову АД посмотреть. «Ой, Володя, зачем же вы это сделали! Тут так было хорошо, такие хорошие заросли». Я готов провалиться сквозь землю, а Люся бросается меня защищать, «Андрей, мы же хотели как лучше». «Мы»…

Как-то, опять же на даче у Сахаровых, в хороший летний день, решено идти купаться. Идти надо километра полтора-два, к Москве-реке. Идем большой ватагой — Люся, АД, Таня и Рема c детьми и мы. Мне кажется, оба они, и АД и Люся, не просто любили такие походы, а любили их просто-таки неистово. Отдых от страшного напряжения в Москве. Брести по кромке дороги, по траве, разговаривать (это главное — разговаривать), шутить, петь, слушать птиц.

Дошли, разделись, полезли в воду — все, кроме АД. Ему явно и хочется, и колется. Стоит на берегу, смотрит на других, шлепает себя руками по бокам, но в воду не идет. И тут Люся, басовито и прочно: «А ну, академик, мигом в воду! Тебе что сказали — в воду!». По тону и по голосу понятно, что сказано шутливо; тем не менее, слова действуют мгновенно — академик хлопотливо лезет в воду. Как я помню, плавать АД не умел, и в прохладной воде чувствовал себя некомфортно. Но старался. Изо всех сил отворачивался от брызг детей, держался ближе к берегу — и видно было, человек безмерно счастлив.

Как нередко в Подмосковье, вечера в Жуковке бывали чудесные. Пили чай. Сын АД Дима уходил гулять с дочерьми Ростроповичей, с соседней дачи. Часов в девять с дачи слышалось оперное контральто Галины Вишневской: «Девочки, пора домой».

Обратно в Москву обычно возвращались поздно вечером в воскресенье, когда вагоны электрички уже пустели. В пути пели. В электричке почему-то тянуло на геройско-советские песни. «Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка…», «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…», «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» Тут на меня был спрос — я таких песен знал множество. Люся обычно не пела; слушала, улыбалась. АД очень нравилось петь; голос у него был высокий, надтреснутый, получалось чуть забавно, то, что называют «по-бабьи». Но слух у него был отменный, не врал. Время от времени мимо проходили кондукторы, или притворявшиеся кондукторами. Не останавливаясь, цепко нас осматривали. Небось им странно смотрелось — компания предателя Родины пела «любимые песни советского народа».

11.

Где-то к концу 90-х годов Люся стала все чаще бывать в Бостоне, поближе к Тане, потом обосновалась там в своей квартире. Дом ее продолжал кипеть людьми и деятельностью. На зависть многим в ее возрасте, она освоила компьютер и электронную почту, следила за новостями по русскоязычным источникам. Я узнавал о годах и событиях в Москве, которые мы пропустили, живя в Америке.