Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Вверху: Е. Боннэр, А. Сахаров, В. Лумельский, Т. Янкелевич. Внизу: маленький Мотя Янкелевич и Руфь Григорьевна. На крыльце дачи в поселке Жуковка, 1975.

Разрешение на эмиграцию мы получили через полгода, в мае 1975 г. На сборы — получение виз, добывание авиабилетов, сдачу паспортов (дабы «добровольно» стать людьми без гражданства), ликвидацию квартиры, и любые другие дела людей, уезжающих с насиженного места навсегда — было дано две недели. Мы и наши родные и друзья знали, что больше никогда друг друга не увидим. Это не укладывалось в голове, воспринималось сюрреалистично.

Одно нам с Андреем Малишевским было ясно — надо сделать так, чтобы после отъезда, возможно долгие годы, мы могли бы общаться. Общаться — то есть говорить о важном, получать и передавать важное — при том, что вся советская система была направлена на запрет общения между СССР и Западом. Мы с Андреем выработали систему связи — словарь, алфавит; важная информация была в самом порядке слов, в именах и отчествах… «Похоже, неплохо, из тюрьмы писать можно» — резюмировал Андрей. Нужно было вывезти с собой адреса и телефоны остававшихся. Несколько дней я переписывал все это, корежа имена и адреса, сдвигая части телефонных номеров, чтобы только я один мог их потом восстановить.

До этого я несколько раз предлагал Андрею сходить вместе в гости к Сахаровым. Он отнекивался, и я не настаивал — предложение было не из тех, на которых настаивают. Но тут мы с Надей уезжали навсегда. И вот где-то в эти недели перед нашим отъездом я впервые привез Андрея к Сахаровым. В некоем смысле он меня «заменил» там. Он стал бывать там часто, много помогал, в том числе во время ссылки Сахарова в Горький, позже стал активным членом созданного Люсей комитета по увековечению памяти Сахарова. Андрей долго еще оставался нашим главным «связным» с друзьями и знакомыми в России. Наша с ним сложная система связи почти не понадобилась, хотя переписывались мы много и регулярно, нумеровали наши письма, оставляли себе копии, и посылали опять, если «терялось» (такое бывало, так что предосторожность понадобилась). Я знал — люди там, в Москве, мало что знали о Западе, а знать хотели. Наши письма читались многими.

8.

День рождения Сахарова, ранние 1970-е. За тесным столом, как кто-то сказал бы, цвет российской науки и культуры. Все знают, что с большой вероятностью комната прослушивается, всё идет «на запись». Да еще в такой день, когда гэбист на входе в их дом уже засек дюжину известных лиц. Тем не менее, ощущение, что «тут все свои», остается; говорили порой остро. А может, потому и говорил остро — на запись, «пусть знают». Скульптор Геннадий Шкловский жалуется — радиоприемники рижской фабрики ВЭФ никуда не годятся. «Неужто нельзя лучше сделать! Вон немцы делают отличные приемники». Его брат, знаменитый астрофизик Иосиф Шкловский: «Идиот! Какое радио — мы утюгов сделать не можем!» Сахаров: «Ну уж — неужто не можем сделать приличных утюгов!?» Выясняется, правда.

Пора прощаться. Я собираюсь идти к метро. Иосиф Шкловский спрашивает, куда мне. «А, так мне тоже на Ленинский Проспект, я вас подвезу на такси». Такси было редким феноменом в моей жизни. Опять же, если с ним поехать, неудобно, надо войти в долю, этого я не планировал. Отнекиваюсь. Шкловский не слушает, «Поехали». По дороге он много и красочно говорит о разном, потом о своей поездке в Париж: «О Париже бесполезно рассказывать, его надо видеть, он удивительный. И видеть его надо обязательно молодым». Это во мне засело. Он высаживает меня у моего общежития на улице Дмитрия Ульянова, уезжает. Я стою на мостовой, перевариваю: «В Париж нужно обязательно молодым…» Надежда была слаба, что я когда-нибудь увижу хотя бы социалистическую Варшаву…

Еще картинка с другого подобного сборища, там же, это, пожалуй, поздние 1960-е годы: улучив минутку, девушка-студентка громко требует от Булата Окуджавы объяснения по поводу его подписи под открытым письмом «деятелей советской культуры» в газету, шельмующим очередного известного диссидента (письмо типа «мы клеймим», см. выше): «Что же вы, Булат Шалвович?» За столом умолкают. Окуджава слегка темнеет лицом, потом говорит тихо и медленно: «А вы где работаете?» «Я студентка, пока не работаю» «А семья, дети у вас есть?» «Я пока одна». «Знаете, мне трудно вам объяснить, к этому надо придти. Когда у вас будут дети, нам будет проще разговаривать».