Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Вспоминаю ее забавную, без улыбки рассказанную историю: «Вот ведь, не соображают. Говорят — Сахаров антисоветские заявления делает, не с теми людьми встречается, вы бы на него подействовали». «Кто говорит?» — потерянно спрашивал я. «Ну кто-кто — райком партии, домоуправление, когда меня к себе таскали. А их, понятно, КГБ дергало. Повлияйте, говорят, на Сахарова, он вас послушает. Послушает, как же — меня и Люська-то не слушает». Я соглашался, он не послушал бы, но меня больше интересовал глагол «таскали». За ним была весомость — за несогласие «воспитывать Сахарова» домоуправление потом не выдало ей рекомендацию, необходимую для поездки к родным во Францию…

Пройдет почти 50 лет, и летом 2017 г. я попаду в этот лагерь АЛЖИР, при обстоятельствах, которые невозможно соединить с моим представлением об этих местах. (Среди прочего, в этой степи в августе 1958 г. мою палатку завалило снегом.) Больший контраст трудно придумать — в этот раз я приеду по приглашению прочесть лекцию, на английском языке, в новом университете новой столицы Казахстана Астане. С итальянским коллегой и его женой мы поедем в Акмолу, в этот лагерь. От АЛЖИРА не осталось и щепки — как будто ничего этого не было. С фотографий на стенках музея смотрели на меня мать Булата Окуджавы, мать Майи Плисецкой. И там среди тысяч имен в музее жертвам сталинизма я найду это имя, Р. Г. Боннэр, и сфотографирую, и постараюсь не заплакать…

Люся и Таня были сильны в литературе, знали на память несметное количество стихов. У кого не было своего дома, не было и приличной школы и книг. Я из таких — в мои школьные годы черная тарелка радио на стене в нашей квартире-бывшей-бане в Виннице была моим единственным источником культуры. Эта тарелка упаковала в меня могучий репертуар классической и оперной музыки (я мог напеть целую оперу), а вот стихов, хорошей прозы — даже детских книг — не было. А потом было не до того. А Люся и Таня не просто знали стихи, они знали лучшее, включая то, что вплоть то того времени почти не издавалось — Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Блок… Знали поэтов 19-го века, поэтов революции, знали молодых, современных. Читали по-разному — то одна, то другая читает, то вместе одно стихотворение, перебрасывая друг другу строчки, как мячик. Четыре-пять человек устраивались на узенькой российской кровати, читали стихи до петухов.

А вот история, которая слабо вяжется с представлением о Люсином властном характере: В очередной раз приехал из Ленинграда Тима Литовский, и теперь уже я повез его в гости к Люсе. Пили чай; Люся упомянула, что вот-де некуда девать банки с краской от последнего ремонта. Мы с Тимой пошли по квартире; вернулись с сообщением, что в туалете за унитазом есть удобная выемка: встроить туда полки, повесить занавеску, получится отличный шкафчик. Проект был принят, у Люси нашлись обрезки досок и какие-то инструменты, мы взялись за работу, и где-то часам к двум ночи закончили. Полки получились прекрасные. Мы сложили на них банки с краской и, очень собой довольные, устроились спать на кухне — метро уже не ходило. Грохот слышали все, кроме нас. Утром Таня нам рассказала, что где-то через час после наших трудов полки свалились, банки раскатились, открылись, краска растеклась по полу, и Люся до утра, пока краска на засохла, чистила унитаз и пол. Другим в квартире она наказала нас не будить и ходить потише, «Мальчики и так устали». Такая она была, Люся. На ее месте я бы таких строителей топором зарубил. Меня потом долго жег стыд.

3.

Время шло — я закончил аспирантуру, писал диссертацию, продолжал бывать у Сахаровых. Наметилось продолжение моей жизни в Москве — мой институт предложил мне работу там же. Это был пропуск на Олимп — иначе прощай серьезная научная работа — но еще не проездной билет. Знавшие Москву тех лет помнят, что без московской прописки нельзя было получить работу в Москве, а без работы в Москве нельзя было получить московской прописки. Для этого порочного круга Академия Наук имела свою процедуру — шла глухая осада системы, письма с подписями «Академик АА», «Член ЦК ББ» шли на высоты, имена которых произносились шепотом. А пока что, с полного ведома моего института, я работал без прописки и получал зарплату. Что означало, у меня не было адреса, я не мог получить посылку на почте, и при проверке документов (скажем, за нестандартный переход улицы) меня могли выслать из Москвы. Эти перипетии, разумеется, с интересом обсуждались за чаем у Люси.

И вот пришло разрешение на прописку, с условием, что я куплю себе кооперативную квартиру. Оставалось добыть на это деньги, и немалые; денег, конечно, не было. С помощью займов у друзей был разрезан и этот порочный круг, и вот Люся с Таней приехали на смотрины моей новой квартиры на Юго-Западе Москвы; конечно, с выпивкой и чтением стихов до петухов. Контракт с издательством на перевод с английского языка книги «толщиной с квартиру» помог мне раздать долги.