Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Когда они вернулись, я не знаю, как они эту жизнь переносили. Меньше пятидесяти человек в квартире никогда не бывало: конечно, все были рады их видеть, но нужно было всех принимать, со всеми общаться — друзья, корреспонденты. Конечно, была безумная радость встречи, но они были очень измучены.

Когда я узнала о смерти Сахарова, я поехала на Чкалова. Андрей Дмитриевич лежал в своей комнате на кровати, Елена Георгиевна держала его руку и была как-то горестно-спокойна. Потом она ушла в квартиру наверх, а я немного побыла с Андреем Дмитриевичем и попрощалась с ним.

Пока шло прощание в Доме молодежи, Елена Георгиевна попросила меня быть в их квартире на Чкалова — я отвечала на бесконечные звонки, корреспонденты приходили огромными толпами.

В день похорон Андрея Дмитриевича мы все ехали в Лужники в маленьком автобусе, где стоял гроб; там сидела Елена Георгиевна, Борис Ельцин сидел рядом с ней. Он сначала шел прямо за автобусом, но Елена Георгиевна позвала его, и он сел рядом с ней. Я тогда спросила, как принималось решение о возвращении Сахаровых из Горького в Москву и о смерти Толи Марченко — он это рассказывал. Я записала всё, но мою записку никак не могут найти — а сейчас я уже многих деталей рассказа не помню и не хочу врать.

* * *

Когда я вернулась в Москву, состоялся новый суд, который должен был отменить тот приговор как неправосудный. Суд постановил вернуть мне квартиру и выселить оттуда человека, туда вселенного. И тут в зале суда встал какой-то мужичок и говорит: «Товарищ судья, а я теперь где буду жить?» Но было очевидно, что суд это не интересовало, а оставшуюся жизнь он будет жить на помойке. От той квартиры я тогда отказалась, но другую мне никто не давал, хотя должны были.

Когда я с постановлением суда пришла в районный жилищный отдел, там сидела женщина по фамилии Крупская — почему я и запомнила. К ней люди входили, меняясь на глазах — входили «просить». А я вошла довольно «нагло», положила перед ней решение суда: «Вот, пожалуйста, предоставьте мне квартиру».

Она даже испугалась:

— Чего?

— Ну, вы прочитайте.

Она прочитала, проглотила слюну, пришла в себя немножко — такой наглости она никогда не видела; щелкнула зубами и сказала:

— Квартир нет и не будет.

Елене Георгиевне я по гроб обязана — она помогла мне опять поселиться в Москве. Она мне это устроила за две минуты. Как-то при мне к Елене Георгиевне пришли Юрий Лужков и Гавриил Попов.

Она им сказала с папиросой в зубах: «Значит так. Вот Лашкова Вера Иосифовна, она только что вернулась из ссылки. Она занимается архивом Андрея Дмитриевича, но жить ей негде. Пожалуйста, предоставьте ей квартиру».

Попов сказал: «Нет вопроса, пишите». Я тут же написала заявление, сделала выписку из постановления суда. Меня вызвали в Моссовет. В Моссовет! Причем на вечерний час. Моссовет был совершенно пустой, внизу милиционер. Я поднялась на какой-то этаж, в жилищный отдел. Там сидела женщина, весьма пожилая, к которой, наверное, только на брюхе вползали с коробками из-под ксерокса не знаю уж чего. Она была чиновником в Моссовете, распределяющим жилплощадь в Москве.

Она мне сказала: «Вера Иосифовна, я предлагаю вам такую-то квартиру. Кстати, квартиру на Чкалова Андрею Дмитриевичу тоже я оформляла».

У Юлия Кима с Виктором Хаустовым (сидит), сентябрь 2010.

Еще я помню, как Михаил Горбачев подошел к Елене Георгиевне на траурном прощании, чтобы выразить ей соболезнование. На нем была неприятная блестящая шапка — как все чиновники тогда носили. Вид у него был слегка траурный, а она говорила с ним очень резко: вместо того, чтобы выражать мне сочувствие, вы должны сделать то-то и то-то — это известные слова в защиту Мемориала. Как советский народ к начальникам относился — понятно, и Елена Георгиевна так же.

* * *

В Москву я вернулась в 1990 году окончательно и сразу начала работать с Еленой Георгиевной. Она попросила ФИАН оформить меня на год или два заведующей архивом Сахарова, я получала там зарплату, но была только пару раз — зарплату они пересылали на сберкнижку.

Пока квартиру не дали, я какое-то время жила у Елены Георгиевны. Я там одна жила несколько месяцев — наверное, когда она уезжала в Америку. Все аудио-пленки с Андреем Дмитриевичем расшифровывала я. Огромный архив — его выступления, пресс-конференции. Был огромный фотоархив. Потом, когда Бэла Коваль пришла, я уже не стала продолжать — я не архивист.

Мне было просто пленками заниматься — я знала голос Андрея Дмитриевича, и мне самой это было интересно. Я расшифровала абсолютно все кассеты. А еще сколько было мешков писем! По крайней мере, я их открывала и читала. Письмами я занималась, когда Елена Георгиевна, насколько я помню, была в Америке. Я работала с материалами Сахарова только на печатной машинке.

Я откладывала ругательные письма: было много нехороших, гадких, скверных писем. Я ещё думала, показывать их или нет? Не помню, что я решила.

Я ездила в Мюнхен, собирала материалы на «Свободе» для книжки «Pro et contra», которую Галя Дозмарова делала.