Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Я очень хорошо запомнила её приезд, когда Елена Георгиевна рассказывала о том, как её довели до инфаркта, обыскивали в поезде. Я помню, с каким ужасом слушала о том, что они делали с ней — это было запредельно.

Я очень любила Руфь Григорьевну, она была замечательным человеком, но совсем-совсем не из нашего времени. Помню, когда сослали физика Андрея Твердохлебова, который дружил с Андреем Дмитриевичем, мы долго не могли узнать место ссылки — это не говорили до последнего.

И вдруг я от кого-то узнала, что его сослали в село Нюрбачан, где-то в Якутии. Я не могла даже выговорить это название и записала его; прибежала на Чкалова. Там была одна Руфь Григорьевна, как всегда спокойная, невозмутимая, с папиросой. «Нюрбачан? Прекрасно помню это место», — сказала она. Оказалось, что она там была в тридцать седьмом, или каком-то году.

Руфь Григорьевна очень полюбила Андрея Дмитриевича, с первого момента, как он появился у них в доме. Она понимала, кто такой Андрей Дмитриевич, и что он, если просто это сформулировать, хочет только хорошего. Я не помню, чтобы Руфь Григорьевна входила в какие-то конкретные дела, но душевная поддержка с её стороны была всегда. Она принадлежала к тому типу старых людей, которые умеют отдать себя собеседнику, учитывая его интересы, его запросы. Всегда от неё исходила душевная теплота, покой. Сейчас таких людей, наверное, и не осталось уже — старой русской интеллигенции.

Эмоционально Елена Георгиевна была ей полною противоположностью. Она была взрывная, яркая, бурная. Руфь Григорьевна — безмятежность, мудрость, покой. Я с ней прощалась перед смертью — она очень спокойно уходила, с незаметным, спокойным мужеством.

Как Андрей Дмитриевич любую еду грел, я тоже помню — как и все, наверное. У него была небольшая сковородочка для этого. Когда я первый раз увидела, как он положил на неё селедку и винегрет, я сидела на диване, он стоял ко мне спиной. Елена Георгиевна сказала мне: «Ну что ты смотришь, Андрей всё греет!» Она также следила за Андреем Дмитриевичем как врач — лучше всяких участковых.

* * *

Кроме меня, в этом кругу профессиональных машинисток было мало. А к 1983 году вообще почти никого не осталось. Когда Юрий Андропов пришел[278], было принято решение покончить с диссидентством окончательно. Уже сидели с политическими сроками почти все активные и известные властям люди, очень многие были вынуждены эмигрировать.

На Чкалова я ничего не печатала до воспоминаний Андрея Дмитриевича, которые он писал в Горьком. Когда Елену Георгиевну ещё оттуда выпускали, она привозила куски этих воспоминаний. Не помню точно — сколько, но я напечатала довольно большой кусок воспоминаний.

Смешно: как профессиональная машинистка, я узнаю свой текст. У каждой машинки — свой почерк. Перепечатывала воспоминания Сахарова я, кажется, около месяца. Я старалась побыстрее закончить с воспоминаниями, чтобы не вызвать подозрений. Я очень быстро печатала, скорость у меня была колоссальная.

Технику печати я сейчас уже не помню — какие закладки я делала… Закладки надо было делать постоянно, бумага-то была, кажется, довольно тонкая. Печатала я быстро, но весь процесс получался трудоемким. Смолоду я пробивала 15 экземпляров папиросной бумаги. Удар у меня был чудовищный — но и руки теперь плохо работают. Все копирки нужно было уничтожать — чтобы ничего не оставалось.

Когда я печатала мемуары Андрея Дмитриевича — я надеялась, что об этом никто не знал, кроме Елены Георгиевны и меня. Я там сидела очень тихо, но в какой-то момент туда пришел человек, знакомый с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем. Мне не хочется его называть, на 100 % я не убеждена, что он сыграл такую роль. Я очень сильно так думаю, но я его не назову.

Когда он появился, я обалдела — этого было невозможно ожидать. Он пришел по какому-то совсем незначительному делу, грубо говоря, какую-то шмотку взять, и довольно быстро ушел. Мне это очень не понравилось. Он видел, что я сижу и печатаю. Я сказала об этом Елене Георгиевне, но она ответила, чтобы я не брала в голову.

Следили за нами всё время очень пристально. Спустя день, когда я опять пришла на Чкалова, а вечером пошла к друзьям, которые жили в районе Кадашевской набережной, я заметила, что за мной ходят. Но когда между тобой и ними расстояние становилось всего в один шаг, не больше — так, чтобы схватить тебя за плечо, — это было уже сильно неприятно.

Я попыталась от них отмотаться. Дворы тогда не были перегорожены, как сейчас, «новыми русскими» заборами, проходных дворов было очень много. У нас эта техника была отработана просто замечательно — мы умели уходить проходными дворами, я с детства это умела делать, когда мы просто играли.