Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Это таяние сильно замедлил нынешний исполнительный директор Сергей Маркович Лукашевский, заметно укрепивший стабильность Центра. Грамотный и очень активный фондрайзинг, реалистичность проектов и программ, в сочетании с их принципиальностью и достоинством, обеспечивали постоянную грантовую поддержку. Поначалу Люся и Таня Янкелевич были настроены к Сергею насторожённо и даже критически. По времени это совпало и с иными трудностями в наших отношениях с Еленой Георгиевной и с её нездоровьем, предтечей скорой кончины. Но постепенно они заметно потеплели к Лукашевскому. Это было приятно и полезно. Что теперь ждёт Центр, причисленный к «пятой колонне»? Кто же знает. Могу только сказать: что бы ни случилось, реакция Елены Георгиевны Боннэр была бы такой же, какой всегда была при жизни — точно выраженной, безукоризненно честной, исполненной мужества и достоинства.

* * *

В 70-е годы мы с Еленой Георгиевной виделись, думаю, не реже, чем трижды в неделю. После свадьбы они съехались с Андреем Дмитриевичем в маленькой квартирке Люсиной мамы, Руфи Григорьевны, на улице Чкалова. Эта квартира была получена в компенсацию за долгий срок неволи. Там жили ещё Таня и Рем Янкелевич, там у них родился Мотя, а потом и Аня, совсем уже незадолго до моего ареста. Закончив короткие дела и долгие их обсуждения, садились ужинать — ели вкуснейшие Люсины щи. Иногда понемногу выпивали.

Помню последние её щи, накануне моего ареста. Была ещё Таня Великанова и, кажется, Таня Ходорович. Все мы знали, что наутро меня посадят. Андрей Дмитриевич писал что-то свое, я — свое. Потом получилось и что-то общее, редчайший случай, когда мы с ним подписывались только вдвоём. Но тогда решили, что сущность момента делает это предпочтительным. Потом ели щи, выпили, собрались в коридоре у дверей. Они меня всячески напутствовали. Руфь Григорьевна предложила меховую куртку. Я отказался — отберут. Да она и сама это знала. Было много тёплых слов. Андрей Дмитриевич был сдержан, Руфь Григорьевна менее сдержана, а Люся говорила совсем горячо. Этого было так много, что в какой-то момент я сказал: «Хватит. А то мне стыдно будет смотреть вам в глаза, если меня не посадят». Обошлось, посадили.

Это вспоминание выразительно дополняет один эпизод следствия. Разумеется, нашу беседу, наполненную дружеской приязнью и горечью, внимательно слушали. (Это не было для нас секретом. Противно было привыкать, но что поделаешь? Научились игнорировать.) Мой следователь, Анатолий Александрович Истомин, достаточно прозрачно намекнул на содержание наших прощальных разговоров — понятно, демонстрировал осведомлённость, чтобы внушить доверие к последующим сообщениям. А потом сказал: «Вы, что же, думаете, они Вас помнят? Сахаров и Боннэр недавно встречались с Бёллем, про всех говорили, а про Вас ни слова». Врал, разумеется.

Сахаровский Центр, пересечение Яузы и Садового кольца.

Когда я вернулся из Магадана в декабре 1984-го, А. Д. и Люся были в Горьком под очень жестким контролем. Меня отправили в высылку, и я оказался в Калинине (Тверь). Иногда из Горького приезжал Феликс Красавин. Для меня это был прямой источник информации. Ну, ещё зарубежное радио и пересказы разных сведений московскими друзьями. Вот и всё. Перерыв в 12 лет.

Первый наш контакт был телефонный. Это был декабрь 1986 г. Из какого-то переговорного пункта в Калинине я позвонил им в Горький по чудесно обретённому номеру, который моментально распространился. Телефон тянули для единственного абонента, которого легко предсказать каждому, кто внимательно жил тогда в СССР. Ну, может быть, генсек был не стопроцентно предсказуем, но насчёт лично Советской Власти к цыганке не ходи. Андрей Дмитриевич рассказывал о своем разговоре с Горбачевым точно, коротко и выразительно. Люся добавила что-то горячо и гораздо ярче.

За первый год после их возвращения мы виделись не более 6–7 раз. Выкидывая меня из Москвы, мне объяснили, что неразрешённые отлучки влекут жестокое уголовное наказание. Оснований для разрешения 3: смерть близкого родственника, женитьба (моя собственная!), рождение ребёнка (моего же!). Конечно, это была чистая чушь. Чтобы получить года 3 за нарушение режима, нужно было всерьёз поссориться с КГБ. Но вот поставить меня под надзор (отмечаться в милиции, отходить от дома и работы не далее…, выходить из дома не ранее…, возвращаться не позднее…, и т. д.) вполне могли, если б захотели. Но не захотели. Конечно, я ездил в Москву очень часто. Конечно, они это знали. Но я вёл себя аккуратно. Ночевал в Москве у друзей, у друзей же виделся с женой и дочерью. Я не вёл себя демонстративно, они смотрели на меня сквозь пальцы. Как мы все тогда полагали, частые визиты к Сахаровым были бы восприняты, как эскапада. Всё же, тогда я познакомился у них с Эдом Клайном и с известными «зелёными» — Петрой Келли и Гертом Бастианом.

Но ситуация в стране менялась быстро, и вскоре мы стали встречаться очень часто. Хорошо помню учредительное собрание «Мемориала», а особенно поездку в США 1988 года.