Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Нас связывала с Еленой Георгиевной прочная и долгая дружба. Прочная, но совсем не простая. Главный Люсин дар — страсть. Как всегда и бывает, основное свойство характера выражается в достоинствах, а продолжается в недостатках. Страстный Люсин темперамент питал непреклонное мужество, изредка даже с оттенком демонстративной бесшабашности, упрямую правдивость и бескомпромиссность. Но тот же темперамент иногда рождал пристрастность, необъективность, изредка слабый оттенок высокомерия, недоверия. Она это отлично понимала, сожалела, но и оправдывала: «Как это я буду беспристрастна к своим?». Частенько меня это раздражало.

Вот, едва ли не самый яркий пример страстной необъективности. В разгар армяно-азербайджанского вооружённого конфликта Люся, один из самых заметных членов Мемориала с момента его учреждения, заявила об отказе от членства. Она была недовольна тем, что Мемориал равно оценивал мирные жертвы и репрессии против мирных жителей как с армянской, так и с азербайджанской стороны. Если я правильно помню, это касалось сообщений Мемориала о дискриминации азербайджанцев в Нахичевани и даже публикации о расстреле жителей азербайджанского села Ходжалы на дороге, специально выделенной для их эвакуации. Эти факты были безупречно документированы.

Думаю, что её нисколько не меньше, а то и больше, раздражали моё занудство, упрямство, медлительность, склонность к сомнениям, как ни странно, тоже окрашенные каким-никаким темпераментом.

С удовольствием и щемящей грустью я вспоминаю тёплые, непринуждённые разговоры о близких, о былом. Иначе было с обсуждением оценок, перспектив, планов. Нет, споры никогда не переходили границы дружелюбия, но часто чувствовалась некоторая напряжённость, сдерживаемое раздражение, поиски тона и боязнь категоричности. Редкие споры с Андреем Дмитриевичем были для меня гораздо проще, несмотря на то, что я всегда ощущал несопоставимость масштабов личности. А. Д. обладал редкостным талантом непререкаемого равенства и открытости с любым собеседником.

Дружба всегда содержит три элемента: любовь, признание, доверие. Мне кажется, что в Люсином дружеском чувстве ко мне превалировали признание и доверие. А в моём — любовь. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Как это проверишь?

****

Теперь несколько эпизодов, которые запомнились больше других. Я думаю потому, что они ярко характеризуют Елену Георгиевну. И потому ещё, что они милее мне других воспоминаний.

У Люси был заметный литературный талант. Она довольно много написала после своего знакомства с Андреем Дмитриевичем. Мне кажется, что, если бы она серьезно взялась за перо раньше, еще в юности, она могла бы стать весьма незаурядным писателем.

Меня попросили представить Елену Георгиевну на церемонии вручения ей премии Ханны Арендт. Люсе понравилось моё представление и, как она сказала, приятно удивил его тон. Насколько я помню, там не было столь частого в таких случаях восторженного заискивания. Елена Георгиевна знала себе цену и не нуждалась в дифирамбах. Но ещё она знала мою взыскательность, подчас очень преувеличенную, доходящую до бестактности, и неумение льстить даже в тех случаях, когда это считают просто любезностью. Потому ей приятны были похвалы, в искренности которых она не сомневалась. И мне было очень приятно увидеть, что она верит в мою искренность.

Вспоминается ещё один эпизод, по времени совпадающий с этим награждением. Довольно сложный в нашей совместной общественной жизни эпизод. Тогда уже существовала Общественная Комиссия по увековечиванию памяти Андрея Дмитриевича, Елена Георгиевна очень долго оставалась её председателем, а я был тогда её заместителем. Вот после банкета, завершившего премиальную церемонию, Елена Георгиевна и её дочь Таня пригласили меня зайти в их гостиничный номер для важного разговора. Они попросили меня сесть, выслушать их не горячась, и не торопиться с ответом. Люся тогда уже значительную часть времени проводила в Бостоне. Она рассказала, что приняла от Бориса Абрамовича Березовского пожертвование $ 3 млн. для Сахаровского Центра, посоветовавшись с Эдом Клайном. Отношение к Березовскому в нашем кругу было очень скептическим. Обе ожидали от меня вспышки возмущения. Поначалу я, и вправду, был обескуражен и сдерживался с трудом. Но, подумав, пришёл к выводу, что самый близкий А. Д. человек вправе единолично разрешить эту ситуацию. Так я и сказал.

Разумеется, когда Люся приехала в Москву, это вновь обсуждалось уже всем Правлением. Голоса разделились. Резко против был Юрий Вадимович Самодуров, многие высказывали замечания, но, в конце концов, согласились, что Елена Георгиевна вправе была решать, ни с кем не консультируясь.

Замечу, что в публичной благодарности Борису Абрамовичу, Люся была очень корректна: искренность благодарности ни в какой мере не могла быть принята как сближение политических (и нравственных) позиций.

Этот нечаянный дар расходовался постепенно, под строгим контролем Эда Клайна и его коллег, и чрезвычайно существенно помог Сахаровскому центру, но всё же таял очень быстро.