Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Цель той Конференции в Нью-Йорке была достигнута — учреждена та самая советско-американская организация, которой надлежало способствовать «выживанию и развитию человечества». Андрей Дмитриевич, один из семи её директоров, ещё до отъезда из Штатов, был глубоко разочарован ею, поскольку высокопарные речения и пышный лоск отчётливо господствовали над деловыми намерениями. Он не скрывал своего недовольства. Люся, с трудом переносившая напыщенные речи, поддержала его. Насколько я понимаю, этот проект довольно скоро почил в Бозе. Однако до того Сахаров настоял на учреждении в его рамках советско-американской Комиссии по правам человека. Её сопредседателями стали Эд Клайн и я. С этими обстоятельствами оказалось причудливо связано влияние Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны на повороты моей судьбы. Это было решающее и очень важное для меня влияние. Я благодарен им обоим.

Дело было так. В декабре 1989 г. Мемориал предложил мне выдвижение в народные депутаты РСФСР. Я обещал подумать, хотя был склонен отказаться. В то время мы с В. Голицыным, в рамках упомянутой Комиссии, завершили авторский законопроект о Чрезвычайном Положении, одобренный А. Д. Позднее он, с небольшой редакционной правкой, стал Законом РФ. Мне нравилась такая работа, и я не хотел перемежать её с многочисленными, чуждыми мне, депутатскими обязанностями. Решил, всё же, посоветоваться с А. Д. Мы встретились с ним и Еленой Георгиевной в «Мемориале» 11 декабря 1989 года. Я ожидал, что Андрей Дмитриевич, по своему обыкновению, выразив какие-то соображения, скажет, что это серьёзная личная проблема, и разрешать её надлежит самому. Но оба, и А. Д., и Люся, решительно и горячо заявили, что размышлять тут не о чем, что необходимо иметь уверенное демократическое представительство во всех законодательных собраниях. Мне кажется, что решительность и тональность их мнения определялись больше Люсей. А 14 декабря, глубокой ночью, позвонил Рем Янкелевич и сказал, что Андрей Дмитриевич умер. Для меня вопрос о выдвижении больше не стоял — отныне это был уже мой долг.

Ещё один памятный случай. Когда в декабре 1975 года меня судили в Вильнюсе, Андрей Дмитриевич постоянно был в вестибюле суда, а Елена Георгиевна получала за него Нобелевскую премию в Осло. На второй день процесса, судья грубо противозаконно удалил свидетелей из зала суда, сделавши процесс уж вовсе закрытым. Я объявил голодовку, отказался участвовать в суде, и потребовал отвезти меня в камеру до тех пор, пока не вернут свидетелей и не допустят в зал моих друзей, толпящихся в вестибюле. Я поздравил Андрея Дмитриевича с премией под смех проверенных патриотов, согнанных в суд для заполнения зала. Вряд ли он слышал это, стоя за дверью, а я не знал, что был в числе приглашённых на Нобелевскую церемонию. В тот день (10 декабря!) Таня Янкелевич разговаривала из Москвы по телефону с мамой. Она перебила рассказ Люси о церемонии в Осло и быстро передала ей, что случилось в Вильнюсе. Люся тут же организовала пресс-конференцию, где всё это поведала журналистам. Даже начальник следственного изолятора Петраускас (теперь я могу назвать его вслух) уговаривавший меня вернуться в суд, согласился, что провокация судьи в День прав человека была величайшей глупостью. Но это решение принималось где-то повыше.

Несмотря на иные разногласия, наши с Люсей оценки происходивших вокруг событий, и решения по этому поводу, как правило, совпадали. Помню, как мы вместе с ней поддерживали кандидатуру Явлинского на президентских выборах 1996 г. Голосовать за Ельцина не позволяла кровавая бойня в Чечне. Если бы Явлинский, а не Лебедь, занял тогда 3-е место, может быть, демократические тенденции в нашем развитии несколько укрепились бы, и приобрели грамотное выражение. Но кто знает.

Что же касается отвратительных событий осени 1993 года, я гораздо больше был согласен с Люсей, которая без колебаний поддерживала Ельцина, нежели с преобладавшей в «Мемориале» точкой зрения, банально справедливой — не надлежит стрелять по парламенту. Да, разумеется, кто бы стал радоваться танковому обстрелу Белого дома? И, тем более, жертвам карательных действий в Останкино уже после того, как вооружённая атака макашёвских черносотенцев на телецентр была легко отражена.

Надеюсь, что останкинские жертвы — эксцесс исполнителя. Но, как знать, может быть, ещё хуже — следствие паники, охватившей ближний круг Ельцина. Словом, традиционное решение советской номенклатуры, как в Новочеркасске, в 1962-ом.