Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Вспоминаются какие-то мелкие эпизоды, да и ладно, оставим связный рассказ писателям и биографам. Впрочем, было общее письмо её памяти, где о ней было коротко и, как мне кажется, неплохо[265]:

«Всехняя Люся»

Так прозвали ее узницы АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников родины) где сидела ее мама Руфь Григорьевна и которым она, Елена Георгиевна, Люся, посылала посылки, притворяясь то сестрой, то племянницей, то еще кем из родни чтобы скудные посылки эти дошли до адресатов (повзрослев, она также непринужденно стала «тетей» «самолетчикам»). Она не щадила себя, когда вытаскивала раненных из-под обстрела, когда слала посылки эти, когда не считала часов спасая недоношенных новорожденных, когда основала фонд для детей политзаключенных, когда, рискуя жизнью и свободой, говорила правду в стране лжи.

Елена Георгиевна была женой, любовью и другом Андрея Дмитриевича Сахарова, но никогда — его тенью. Поэтому ее голос не умолк и после смерти Сахарова.

Страстная, горячая натура (южная кровь), она прямо говорила о своих привязанностях и неприязнях. Ее темперамент, смелость, искренность, ее тепло не раз помогали многим. Она стала частью жизни каждого из нас, ее друзей. Этого смерти не вычеркнуть. Она и в самом деле стала «всехняя», Елена Георгиевна Боннэр. Такой она и останется в нашей памяти.

«Всехняя Люся» пошло от Драбкиной. ЕГ это прозвище понравилось, и она не раз его вспоминала. Много позже, она назвалась «тетей» самолетчика Эдуарда Кузнецова и таким образом получила право на свидания. Замечательный был эпизод с передачей «Дневников» Кузнецова на коротком свидании, когда разговор идет через стол, в присутствии надзирателя, и даже руку пожать нельзя. Эдик тогда говорит: «курить хочешь?» и небрежно бросает коробок через стол. Люся прикуривает и сует коробок в карман. Так под слоем спичек в коробке рукопись вышла из лагеря.

Руфь Григорьевна Боннэр у себя дома, на Чкалова, 1987 г.

Впервые я ее увидел в 75-м, после ареста отца, который был дружен со всем семейством. Помню, как звонил им из автомата (почему из автомата? небось опасался, как бы у меня телефон не отключили? Все-таки — опальный академик) договариваться о встрече, рассказать какие-то новости об отце. Трубку взял АД, но быстро отказался от идеи объяснять самостоятельно, как до них добраться — «Рэма[266] лучше расскажет». Прихожу, робею, потчуют чаем на кухне. «Ты что, стесняешься что ли?» — говорит ЕГ с этой своей хрипотцой — «брось ты это». Ну я и бросил, потом уж легче было. А как дело общее пошло, когда меня в Группу позвали, так и вовсе подружились.

Из групповых дел больше других запомнился афганский документ — может, потому, что нам всем его потом припоминали на следствии. Почему-то не помню никого рядом, только АД и Елену Георгиевну. Наверное, я зашел по какому-то другому делу, а не на собрание Группы (собирались то у Сахаровых, то у Софьи Васильевны Каллистратовой). Заговорили про Афганистан, который тогда только случился. И так же как Рэма незадолго до этого, когда я рассказал про какие-то очередные безобразия с отцом в лагере: «Ну, я знаю, что мне делать» — и за машинку, так и ЕГ в этот раз — от разговоров к делу. Текст получался сам собой — «идет война, гибнут люди». Много лет спустя, уже в Америке оба, и она, и я: «Ну что, опять в Афганистане „наши?“».

Права курильщиков защищены…

Кого там только не было, на кухне у Руфь Григорьевны и Люси, кто там только не оставался. Вот, Микоян, кажется, спал на топчанчике, под которым я годы спустя хранил архив бюллетеня «В»[267]. Да и сам я на том топчанчике не одну ночь провел, покуда отчет о Танином суде[268] писал в самом безопасном на то время месте (Сахаров в Горьком, ЕГ в Москве наездами только, а все же понятно, чтобы меня в его доме арестовывать — дополнительная санкция нужна).