Андрей Битов: Мираж сюжета

С 1972 по 1980 год из Ленинграда на постоянное место жительства в США, Израиль, Францию и Германию выехали, помимо прочих, Иосиф Бродский, поэт, эссеист, переводчик, Анри Волохонский, поэт, переводчик, драматург, Ефим Эткинд, филолог, историк литературы, Константин Кузьминский, поэт, эссеист, Владимир Марамзин, писатель, издатель, Яков Виньковецкий, философ, писатель, художник, Лев Лосев, поэт, литературовед, Владимир Аллой, издатель, публицист, Людмила Штерн, журналист, переводчик, Борис Парамонов, философ, культуролог, Давид Дар, писатель, журналист, Дмитрий Бобышев, поэт, переводчик, литературовед, Сергей Довлатов, писатель, журналист, Михаил Хейфец, писатель, историк, журналист, Юлия Вознесенская, прозаик, православная поэтесса.

Ленинград оставался.

Люди уезжали.

Со многими из них Андрей был дружен, многих неплохо знал…

Впрочем, это было то время, когда и ему самому в городе получалось бывать все реже и реже, наскоками, набегу.

Многих адресов уже не существовало.

Во многих квартирах жили уже чужие люди.

Блуждание теней – иначе и не скажешь.

Выходил из поезда на Московском вокзале, закуривал, шел по платформе, слушал невесть каким образом доносившиеся до него со всех сторон голоса ленинградцев, уже ставших ньюйоркцами и мюнхенцами, иерусалимцами и парижанами.

Впрочем, разобрать, что они говорили-гомонили, не представлялось никакой возможности.

Оглядывался по сторонам и неожиданно обнаруживал себя в центре стихийного, массового праздничного гулянья, «потерявшейся демонстрации», как сказано в «Пушкинском доме», «формально обобщающего целеустремления».

Чувствовал себя при этом неловко, но отступать было уже поздно, и далее по тексту: «Гуляя, мы стечемся на ту же Площадь, куда нас вели, где нас покинули, – бродим бессмысленно по месту потери, ищем. Найдем – знакомство, собутыльника, драку, ничего не найдем, пойдем спать.

А нас еще упрекнут, что мы здесь разлили много водки… Зато – не крови! Водка – мироносица сюжета. И поступком становится не что, а где и с кем… Протрезвеем – обнаружим труп.

С Площади толпа перетекает, ничего там не найдя, распределяется по освещенным местам. Темнота набережной – серый мотыльковый лёт, Площадь – фонарь. Понравилось нам освещать свои декорации, как в театре… У нас, как что войдет в моду, уж не выйдет. Обнаружили мы в этом вкус, в пределах этого разовьемся до полноты… в любви делать то же самое. Освещено: купол Исаакия; Медный Всадник (подсветка снизу, обратные тени, громоздятся подковы и ноздри – ракурс Бенуа…); Адмиралтейская игла (чтобы была всегда “светла”…); желтая стена Адмиралтейства подсвечена желтым же, снизу (софит? рампа?); напротив, через черный провал Невы, чуть подсветим университет (филфак); кораблик, корабль военный, осветит сам себя: обведет себя, по-детски, лампочками, а из носовой пушечки будет происходить бегущий пунктир лампочек же, – пробежится – погаснет, пробежится – погаснет, будто стреляет пушечка, сплевывая лампочки по одной в черное отсутствие окружающей воды… Вот мы и уплатили дань всеобщей обязательной карнавализации повествования…»

Драка, водка, труп, «черный провал Невы» – не хватает еще в довершение всего этого далеко не венецианского карнавала встретить на площади Восстания, бывшей Знаменской, Федора Михайловича – он-то, слава Богу, никуда из этого города не делся, хотя и любил отъезжать в Висбаден, Баден-Баден ли на предмет развеяться, но с непременным возвращением, само собой.

«А что же “потерявшаяся демонстрация” поколения конца 1930-х – начала 1940-х годов рождения?» – вопрос возникал сам собой при пересечении Невского проспекта. Линейная перспектива была тому порукой, видимо. «А демонстрация эта переместилась с берегов Невы в иные Ойкумены, заявив о себе теперь уже не красными флагами и портретами членов Политбюро ЦК КПСС (что всегда было общим местом для любого массового мероприятия в СССР 70-х годов), но совсем иными формами и способами самовыражения», – приходило в голову при виде переливающейся огнями витрины винного отдела Елисеевского магазина.

Так далеко – так близко.

И это уже потом Андрей будет идти по своему опустевшему городу и вспоминать Яшу Виньковецкого, с котором в годы оны они познакомились в ЛИТО Горного института, и огромного Сережу Довлатова, истово пившего горькую, дабы «стать настоящим русским писателем», и Давида Яковлевича Дара, вежливо отказавшего ему в свое время во встрече с Верой Пановой (они с Ефимом Эткиндом были самыми возрастными в этой компании «отъезжантов»), и Иосифа, разумеется, и Диму Бобышева, вернее сказать, одну их совместную с Бродским историю, о которой в свое время говорил весь литературный Ленинград.