Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Цикл не обижен вниманием исследователей[1627]. В попытках «расшифровать» сложную образность и объяснить смысл неясного привлекали и широкий литературный контекст, и лейтмотивы творчества Мандельштама. Главным ключом к пониманию стихов, посвященных Андрею Белому, оказались прежде всего тексты самого Андрея Белого: в стихах Мандельштама были обнаружены явные или скрытые отсылки к «Петербургу», «Запискам чудака», сборнику «Золото в лазури», мемуарам и др.[1628] Так, с большей или меньшей убедительностью были прокомментированы многие образы Мандельштама[1629]. Но и в этом, как кажется, наиболее изученном сегменте оказались и не вполне точные попадания, и лакуны. Так, например, строка «На тебя надевали тиару — юрода колпак» из стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…» разъясняется через отсылку к финалу стихотворения «Вечный зов» (1903) из сборника «Золото в лазури»: «Полный радостных мук, / утихает дурак. / Тихо падает на пол из рук / сумасшедший колпак»[1630]. Однако у этих слов есть более явный, можно сказать, очевидный источник: фраза Белого «Жреческая тиара раздавила бы актера, если б не сумел он ее превратить в дурацкий колпак» из статьи «Театр и современная драма», вошедшей в сборник «Арабески» (1911)[1631].

Уже имеющиеся наблюдения над собственно «беловским» пластом в посвященном ему цикле можно было бы дополнять, корректировать или оспаривать[1632], но для нас важно другое: то, что значительная часть «темных мест» в этих стихах Мандельштама к текстам Белого несводима (да и к литературным контекстам тоже). Не стоит относить их и к особенностями авангардной поэтики, вообще характерной для позднего Мандельштама. Нам представляется, что количество «темных мест» может быть несколько уменьшено за счет привлечения нового «дешифрующего» материала, прежде всего — реалий и фабулы[1633] похорон Андрея Белого.

* * *

Из реалий похорон в комментарии к научным изданиям стихотворений Мандельштама регулярно попадает только «гравер», создающий подлинное и вечное произведение искусства, выгодно отличающееся от того, что делали крохоборы-рисовальщики:

А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовый перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть[1634].

Со времен харджиевского издания (1978) указывалось, что гравер — это «В. А. Фаворский, сделавший рисунок „Андрей Белый в гробу“»[1635]. Более подробно и эмоционально о работе Фаворского рассказал друг и литературный секретарь Белого П. Н. Зайцев в письме сосланной подруге-антропософке Л. В. Каликиной, отправленном 11 января 1934 года, то есть на следующий день после похорон:

В. А. Фаворский сделал портрет, и этот портрет необыкновенно удачно и хорошо отразил его в новой тональности последнего дня и в том новом, чем он стал теперь — для всех, кто его знал и любил[1636].

А также — в письме сестре К. Н. Бугаевой Е. Н. Кезельман от 12 января 1934 года: «В. Фаворский сделал очень хороший, глубоко передающий тональность последнего дня портрет»[1637].

«Тональность последнего дня» Зайцевым также описана: «Он был в это утро иной, чем в два предыдущих дня. Сила и власть была в его лице, напоминавшем другие высокие черты»[1638].

Очевидно, портрет был сделан быстро — 10 января и начат, и завершен. Зайцев его видел. Значит, мог его видеть и даже оценить Мандельштам, наблюдавший (через плечо?) за работой мастера-гравера и «рисовальщиков». О завершенности портрета говорит и тот факт, что «художник принес его в дар К. Н.»[1639]. Об этом Зайцев также сообщил и Кезельман, и Каликиной: «Этот портрет Фаворский подарил Кл<авдии> Ник<олаевне> и он будет находиться у нее»[1640]. То есть никакого перенесения рисунка на «истинную медь» Фаворский не планировал, никакой гравюры делать не собирался. Мандельштам это домыслил.

Любопытно, что Харджиев в издании 1978 года вслед за Зайцевым также утверждал, что рисунок Фаворского находится в «собрании К. Н. Бугаевой»[1641]. А видел он этот портрет или слышал о нем, скорее всего, гораздо позднее Зайцева…