Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Я жил под Москвой в фешенебельном, трудно доступном санатории. Лыжи, ванны, стол для «высших» едоков! Декабрь или начало января 1934 года.

К моему столику подошла О. Д. Каменева и сказала: «Вы знаете, Белый умер… Хотите, поедем вместе на гражданскую панихиду в Москву, в Дом писателей?»

Это было неожиданностью. Никто не знал, что Белый чем-то болен, и вдруг смерть!

Мы не едем в машине, а летим, мчимся… Боимся опоздать к гражданской панихиде. <…>

Вот он, Дом литераторов. <…> Да! Стоит гроб посредине купеческо-готической залы. Я стою в почетном карауле.

Меня обступили писатели! Необходимо зарисовать… Белый в гробу. Я не очень люблю… это неподвижное лицо, не оживленное взглядом.

— Нет, нет! Что вы, что вы, это обязательно нужно, необходимо… <…>

Я подчиняюсь. Нашлась бумага. Почетный караул сменяется. Я рисую! Все спокойны… так надо! <…>[1656]

В этом контексте становится вполне конкретен использованный Мандельштамом образ карандашей-стрекоз, налетевших на мертвого Белого:

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

А также образ «обуглившего бумагу рисовальщика»:

А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовый перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

* * *

На похоронах Белого внимание Мандельштама привлекли не только художники, но и музыканты:

И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради
Лиясь для мышц и бьющихся висков…

Впрочем — как и в предыдущем случае — на музыкальную аранжировку похорон обратил внимание не только Мандельштам. Любопытно, что написал об этом даже Борис Садовской, на похоронах не присутствовавший, но о музыке прослышавший:

На днях умер А. Белый. Так и косит наших… тело сожгли. «Пепел» и «Урна»… Ужасен конец всех символистов нашего поколения. <…>

Да, медитации до добра не доводят. Белый умер от склероза мозга. Хоронили его по-собачьи, с музыкой и геволтом <…>[1657].

Зайцев отмечал, что на похоронах играл оркестр консерватории[1658]. С. Д. Спасский уточнял в дневнике, что играл «струнный квартет», а не обычный для таких случаев духовой оркестр. Один из присутствовавших описывал:

Играют скрипки. Царствует молчание. Тихая, не грустная, а почти мажорная музыка. Кровь приятно разливается по телу. Вот тут передо мной лежит он, мой любимый, а я влюбленный в него смотрю на это лицо[1659].

Представляется важным указание Зайцева на то, что оркестр играл «в соседней комнате»[1660], а также отмеченный в дневнике Спасского нюанс: «гроб стоял в небольшом зале с хорами». Думается, что эти свидетельства Зайцева и Спасского объясняют весьма странный образ Мандельштама — образ «музыки в засаде». Если гроб стоял в зале с хорами, то музыкантов, очевидно, разместили не в самом зале, а где-то рядом, все же вероятнее, что не в соседней комнате, а на хорах. А значит, пока не начали играть, их никто не видел.

* * *

От музыки вслед за Мандельштамом перейдем к «ласковой, только что снятой маске»: