Андрей Белый. Между мифом и судьбой

В этой связи следует, как кажется, серьезно отнестись к пометам Белого, указывающим на дневниковую природу ряда произведений, и более того — выделить в творчестве писателя не только автобиографический сегмент, но и внутри него — сегмент дневниковый, представленный как исходными дневниками (в терминологии Белого — дневниками без кавычек), так и дневниками, подвергшимися художественной обработке, превращенными в публицистику или художественную прозу, то есть «дневниками» в кавычках. Выявление особенностей дневникового жанра, его вариантов и инвариантов, изучение дневникового сознания и дискурса у Белого — тема дальнейших исследований. К тому же поле для таких исследований может (и на это хочется рассчитывать) существенно расшириться за счет обнаружения и введения в научный оборот тех дневников, которые на данный момент считаются или пропавшими, или находящимися вне научного доступа.

IX. Посмертная мифология и реальность в цикле О. Э. Мандельштама «Памяти Андрея Белого»

1. «НЕПОНЯТЕН-ПОНЯТЕН, НЕВНЯТЕН…» «ТЕМНЫЕ МЕСТА» В СТИХОТВОРЕНИЯХ НА СМЕРТЬ АНДРЕЯ БЕЛОГО

1.1. «Откуда привезли? Кого? Который умер?»: фабула похорон

Смерть Андрея Белого стала для О. Э. Мандельштама серьезным потрясением. Летом 1933‐го поэты тесно общались. Мандельштам с женой Надеждой Яковлевной, как и Андрей Белый с Клавдией Николаевной, отдыхали в Коктебеле. Они вместе жили в Ленинградском отделении Дома творчества, сидели за одним столом в писательской столовой, много разговаривали. Это оказалось тягостно как для Бугаевых, так и для Мандельштамов.

В дневнике за август 1933-го, анализируя прошедшее лето, Белый сетовал, что благостность коктебельской атмосферы нарушалась только необходимостью «вынужденно пыхтеть разговорами (за утр<енним> чаем, обедом, пяти-часовым чаем, ужином)» с четой Мандельштамов[1618].

Н. Я. Мандельштам не осталась в долгу и создала ироничный портрет четы Бугаевых:

Это был уже идущий к концу человек, собиравший коктебельскую гальку и осенние листья, чтобы складывать из них сложные узоры, и под черным зонтиком бродивший по коктебельскому пляжу с маленькой, умной, когда-то хорошенькой женой, презиравшей всех непосвященных в ее сложный антропософский мир[1619].

С неприязнью рассказывала она о том, что «жена Белого, видно, помнила про старые распри и статьи О. М. и явно противилась сближению»:

Возможно, что она знала об антиантропософской и антитеософской направленности О. М., и это делало его не только чуждым, но и враждебным для нее человеком[1620].

Однако из совместного времяпрепровождения они вынесли не только претензии друг к другу. По словам Н. Я. Мандельштам, «мужчин тянуло друг к другу», «они общались <…> с охотой разговаривали»:

В те дни О. М. писал «Разговор о Данте» и читал его Белому. Разговоры шли горячие, и Белый все время ссылался на свою работу о Гоголе <…>[1621].

Затрагивались в их беседах и другие, более актуальные темы. Так, в дневнике В. В. Зощенко (запись за 25 мая 1933 года), процитированном в ее же воспоминаниях, отмечено:

После ужина слушала разговор Белого с Мандельштамом — Белый защищал современную литературу и поэзию, в частности, очень хвалил поэта Санникова и его производственную поэму «Хлопок» и книжечку Спасского «Да!». Белый говорил с большим жаром, увлекаясь, слегка декламируя и рисуясь. Он до сих пор очарователен — Мандельштам сетовал на то, что современным писателям отведено узкое поле деятельности, и вообще «ругался». Белый вспоминал «Вольную философскую ассоциацию» и свою работу в Пролеткульте. Говорил о восприимчивости рабочей аудитории. И тот, и другой ругали «псевдокритиков»[1622].