Андрей Белый. Между мифом и судьбой

К 10 ч. <9 января> доступ в зал для публики был закрыт. Но всю ночь около гроба находились художники, рисовавшие последний портрет нашего друга. Говорят, их было где-то 20 человек. Последние из них ушли в 6 ч. утра. Я пробыл до 1 ч. ночи около гроба. Было удивительно высоко и торжественно. Он стал величавей и строже. За сутки лицо изменило тональность. Сияющая светлость и мягкость уступили место величавой торжественности. <…>

Вчера рано утром я пришел к гробу. <…> Зал был пуст. Только около гроба стояло несколько художников, пришедших рано утром и делавших зарисовки. Среди них были: Фаворский, Павлинов, Лев Бруни, скульптор Златовратский, делавший барельеф, и другие. <…>

Художники еще продолжали свою работу, а зал стал наполняться народом. Публики было меньше, чем накануне, — это был рабочий будничный день. Но так же, как и накануне, всех собравшихся объединяло чувство глубокой взволнованности. Многие плакали. Эта скорбь выражала отношение к нашему другу как к писателю-художнику и как к человеку. Была взволнованность, потрясенность, любовь и признательность за то, что дал он своим творчеством[1652].

В письме к Е. Н. Кезельман от 12 января Зайцев добавляет важную деталь: «Художники еще продолжали работать. А зал стал наполняться народом. К 12 ч. большой зал был переполнен»[1653].

Здесь важно то, что 10 января публика, пришедшая проститься с Белым (в том числе Мандельштам), столкнулась с художниками (их в тот день было зарегистрировано шестеро, но, видимо, тогда же работали и незарегистрированные). Их обилие, а также торжественность обстановки, в которой происходило увековечение Белого в гробу, обращало на себя внимание многих.

Так, в мемуарах Н. И. Гаген-Торн отмечено:

Рано утром 10 января 1934 года прямо с вокзала я поехала в Союз писателей. Зал, обшитый темной дубовой панелью, был пуст. Посередине — открытый гроб. В черной одежде, как всегда стройный, лежал в нем Борис Николаевич. Тени черных ресниц на успокоенно-светлом лице. Ореол пепельных волос. Очень черные ресницы плотно прижаты. Какие-то белые цветы у плеч.

Припала к его изголовью, пристально всматриваясь… Через какое-то время:

— Отодвиньтесь, вы мешаете мне рисовать, — не здороваясь, отвлеченным голосом сказал Лев Бруни.

Он стоял, держа на весу папку, и всматривался в лицо Бориса Николаевича.

Я молча подвинулась ниже, прислонилась к гробу головой… Поднялась от шагов, голосов. Было уже много людей[1654].

О том, что желающих запечатлеть Белого в гробу было поначалу чуть ли не больше, чем пришедших проститься с ним друзей, пишет в дневнике и С. Д. Спасский:

Постепенно сходятся люди. Инбер рядом мелет какую-то самодовольную чушь. Пришел старик Пришвин. Художники (Бруни и др.) рисуют. Фотографы теснятся с аппаратами[1655].

Об атмосфере, в которой художники 10 января рисовали, рассказал один из непосредственных участников этих событий В. А. Милашевский: