Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Два года назад я использовал свой личный дневник, переделав его в книгу «Ветер с Кавказа»; процесс работы опять-таки совпадает с временем написания; я переписывал свой дневник, наводя на него легкий литературный лоск и использовав прежние достижения «Белого»; работа, учитываемая почтенным количеством часов, проведенных за скрипением пера, но пустяковая в сравнении с художественной; ведь писал публицист; в итоге — очерки, подобные открыткам с видами[1566].

Однако к самим дневниковым записям, сделанным во время путешествия (апрель — июнь), Белый относился не как к «халтуре», не скептически-уничижительно, а более чем серьезно. «Я когда-нибудь почитаю Вам записи в моем „Дневнике“ — себе самому: о первых, смутных впечатлениях от Казбека и Военно-Груз<инской> дороги, — если не будете скучать», — предлагал он Иванову-Разумнику после возвращения из Грузии, в письме от 19–21 августа 1927 года (Белый — Иванов-Разумник. С. 531). Этому предложению предшествует в письме пересказ кавказских впечатлений, «срифмовавшихся» у Белого с мыслями о строении материи, с идеями, которыми он был поглощен до поездки, в феврале — марте.

Меня, как нарочно, швырнуло из Кучина на Кавказ; и я смеялся, говоря, что «К» соединяет эти столь различно звучащие местности: К-учино, К-авказ; буква «К» — звук минеральной материи… В Кучине в феврале-марте я по-новому пережил материю; мне открылась тайна прокропленности Солнечно-Христовым светом атомного ядра, этой недоступной, но и Неопалимой Купины; я чуть не сошел с ума в Кучине, дешифрируя тайны атомных мистерий: мистерий химических; и тогда нас швырнуло к батумским камешкам <…>, пережитым, как минералогическая мистерия; у Казбека и в Дарьяльском ущелье открылись тайны геологической мистерии (слоев, сбросов, сдвигов и выпирания первозданных гранитов); и тут же связались эти мистерии с мифами о первозданных культурах Кавказа: с мистериями антропологическими; Кучино и Кавказ связались мне в «К»; и я шутил на Казбеке, доказывая Кл<авдии> Ник<олаевне>, что К-учино учит, а К-ав-каз — кажет; кучинская наука встала мне наглядным показом на Кавказе, к которому отныне влекусь всей душой (Белый — Иванов-Разумник. С. 531).

Думается, что этот пассаж, а также другие пространные описания в письмах с Кавказа можно считать краткой аннотацией тех дневниковых записей, с которыми Белый хотел ознакомить Иванова-Разумника при встрече. Однако в напечатанный текст эти рассуждения попали в существенно урезанном виде — без мистериальных и религиозных образов, без инспирированных антропософией рассуждений. Очевидно, что при переработке исходного «сырья» в книгу Белый не столько улучшал дневник, сколько его упрощал и подстраивал под жесткие идеологические требования времени. Тем не менее именно «Ветер с Кавказа» остается произведением, наиболее тесно связанным с утраченным дневником.

Примечательно, что во время кавказского путешествия — если судить по «Ракурсу к дневнику» — в дневник попадают не только путевые заметки, но и, например, в апреле 1927-го — «Мысли об ’А<нтропософском> О<бществе>’»; записи «об „Обществе“, как таковом: всяком» (РД. С. 497), связанные скорее всего с завершением «Воспоминаний о Штейнере», но также, возможно, с началом раздумий о будущем эссе «Почему я стал символистом…», а в июне — с «эмбрионами» будущей работы «Ритм как диалектика и „Медный всадник“».