Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Итак, «живу умственной жизнью»; <…>; стараюсь, чтобы ветер ходил в голове; и никогда не знаю, о чем буду мыслить через пять минут. К. Н. называет это «чириком» во мне; и говорит иногда: «А вы бы спели, Борис Николаевич», — поддразнивая и педалируя на точку «быта» во мне: на инстинктивный, врожденный стыд «запеть», проходящий сквозь всю жизнь <…>.

И тут уж открою Вам тайну жизни моей за ряд последних месяцев. Иногда сажусь к «Дневнику»: ветряно поверещать; пишу-то себе, никто не узнает, пишу кое-как, и порой такое, что потом даже стыдно себе прочесть; словом, «чирик» уже не никакой, а каковский, таковский: т. е. удивительно «глупый». И эту мою удивительную глупость, даже тупость, К. Н. великолепно проницает <…>; и называет ее «Гришкой», т. е. 13-летним, болванообразным гимназистом, у которого — оттопыренные уши, низкий лоб, грязная шея, пальцы с заусенцами <…> и руки, схватывающиеся за ремень, ибо не знает, куда девать.

«Борис Николаевич» неделями составляет библиографию для нужной ему цели, а «Гришка», по словам К. Н., с удовольствием ждет, когда «Борис Николаевич» окончит работу, чтобы с гимназическим идиотизмом и «весьма ненужно» подписать под «Библиография» свое «для личного пользования». «Гришка» любит систематизировать все, что угодно, вести рубрики чего угодно и т. д. Это — говорю не я, а К. Н. Заметьте, что это ни Борис Николаевич, ни «Котик Летаев», — а «Гришка», не ребенок, не муж, а глупый, тупой «мальчишка»; когда Б. Н., уже не имеющий своей «системы», сидит за «Дневником» и устанет, — «Гришка», воспользовавшись усталостью, водит пером; и оттого иногда — просто стыдно перечитать, что выскочит в «Дневнике». «Ветер в голове» приносит грязную бумажку; и — только (Белый — Иванов-Разумник. С. 465).

Не столь образно, но более внятно объясняет Белый назначение дневника и его роль в своей жизни: «„Дневник“ становится мне складочным местом: сюда валю и эмбрионы мыслей, и личные отметки» (РД. С. 492). То есть «Кучинский дневник» служил для фиксации текущих событий, впечатлений, раздумий («личные отметки») и одновременно выполнял функцию творческой записной книжки, так как в него заносились и в нем вызревали те «эмбрионы мыслей», из которых вырастали будущие произведения.

Осенью 1926 года «эмбрионы мыслей» были связаны с периодом антропософского ученичества и жизнью в Дорнахе (1912–1916):

Так: в октябре из «Дневника» вытягиваются мои воспоминания о духовной работе у Штейнера; потом обрываю воспоминания на том месте, где они еще не анализированы сознанием (довожу анализ моих «медитаций» до Христиании); и перехожу к теме просто «Воспоминаний о Штейнере» (РД. С. 492).

То есть сначала от дневника «отпочковался» трактат «История становления самосознающей души», а вскоре — еще и «Воспоминания о Штейнере». По-видимому, в ноябре черновые наброски к ним заносились еще в дневник: «Весь месяц — листики, „Дневник“, в котором вытягиваются „Воспоминания о Штейнере“» (РД. С. 492).