Алексей Толстой

Во весь голос он заговорит об этом после революции. Тогда же, в первой половине десятых годов, рассуждения земских врачей и столичных архитекторов о России и ее будущем тонули, растворялись в страстях, любовных похождениях; в предвоенные годы Толстого занимала литературная борьба, на которую он не напрашивался, но в силу характера ли, внешности, фамилии, титула, благодаря ли успеху — эта борьба сама его находила, заставляла в ней участвовать, иногда вынуждая отступать и временно сдавать позиции, чтобы собраться с силами и нанести ответный удар.

Покоя, созерцания, неторопливого писательского труда, уединенного размышления, каждодневных наблюдений — ничего этого в его жизни не было. Он был по натуре боец, отсюда и блоковское раздраженное: «Толстой рассказывает, конечно, как кто кого побил в Париже». Неважно где: в Париже, Питере, Самаре, Коктебеле, Стамбуле, Берлине, Киеве, Москве. Важно, что побил.

Петербург Толстой оставил в конце зимы 1912 года. Весну и лето граф с графиней провели в Коктебеле («Мы с женой живем у синего моря и каждый день молим Бога, дали бы поскорей обедать, а к вечеру — ужин», — писал Толстой Ф. Ф. Комиссаржевскому^{244}). Они снимали сначала дачу у певицы Дейши-Сионицкой, дамы строгой, благовоспитанной и не терпевшей в быту никакого хулиганства, а после ссоры с ней перебрались к Волошину, где развлекались и дурачились, купались, пили вино, выступали с поэтическими вечерами, вместе с Лентуловым и Белкиным расписывали кафе «Славны бубны» (художница Елизавета Кривошапкина вспоминала: «По другую сторону двери — тоже толстый, очень важный человек: «Прохожий, стой! Се граф Алексей Толстой!»), работали, спорили и строили планы на новое московское будущее. «В Коктебель на все лето приехали Толстые и на зиму переселяются в Москву. Я очень рад этому. Мы с ним пишем вместе это лето большую комедию из современной жизни (литературной)», — писал Волошин театральному режиссеру К. В. Кандаурову.

Иногда Толстой вспоминал Петербург, это хорошо видно из дневника: «Петербург мне кажется теперь городом смерти… Думал о Петербурге — темный город с высокими узкими домами, в нем живут заброшенные люди. Очарование одиночества в Петербурге вдвоем». Но это были мысли о прошлом, осенью он переселился в Москву, где, впрочем, вел себя так же непринужденно, как в Питере, Коктебеле и Париже.

В это же время Толстой сблизился с богатыми купцами-меценатами, покровительствовавшими новому искусству, — Морозовыми, Рябушинскими, а также с художниками-футуристами. Первым он посвятил искрометную, чем-то напоминающую «Мертвые души» повесть «За стилем», герой которой, богатый купец, носится по заволжским поместьям и скупает у тамошних дворян старинную мебель, потому что теперь это модно и стильно, а что касается последних, то этому союзу во многом способствовала Софья Исааковна, которая давно увлекалась кубизмом. Вслед за ней Толстой объявил себя адептом нового учения и даже встречал на вокзале главу итальянских футуристов Маринетти.

«Футуризм — искусство будущего. Я провел два вечера в беседе с Маринетти и нахожу, что выступление его в России сейчас своевременно, именно теперь, когда господствуют идеи застоя и пессимизма, когда мрак идеализации старины застилает нам радости непосредственного бытия. Ощущение бытия выражается в движении, а не в застое. Я за истинное движение, а не призрачное, как у нас, — за оживление не только духа, но и тела. Я прошел уже школу пессимизма, вижу в будущем торжество начал жизни и в этом смысле я — футурист», — писал Толстой в одной из московских газет.

Поэт Николай Асеев оставил любопытное воспоминание о толстовском выступлении на вечере футуристов: «Какой-то человек присоединился к тем, кто протестовал в Свободной эстетике против офранцуживания прений: «Если эти ребята называют себя футуристами, то я тоже — футурист. Именно они напомнили собранию, что, приехав в чужую страну, надо уважать ее язык, а не торговать залежалым товаром «Мафарки-футуриста»! Я приветствую эту молодежь, отказывающуюся принимать чужую пулеметную трескотню за последнее слово искусства!» <…> Собрание было огорошено. Это был входивший тогда в моду Алексей Толстой».

Недолгое увлечение Толстого футуризмом объяснялось, возможно, еще и тем, что в это время писатель сводил счеты с мистиками и символистами, которым заплатил юношескую дань и с которыми его отношения так и не сложились. Всерьез Толстого не воспринимали, и по всей вероятности это задевало его.