Адвокат с Лычаковской

Боязнь запутаться в лабиринте предместья сменилась еще большим страхом потеряться тут, в толпе. Потому что казалось: тут все продают все, и сейчас водоворот продавцов на базаре затянет в себя, окончательно сбив с толку. В основном — евреи, преимущественно мужчины, молодые и не очень, пейсатые, бородатые, не всегда опрятные, зато все как один шустрые, наперебой зазывали покупателей своего товара. На восточный базар — а Климу довелось побывать в Туркестане — это торговое действо не было похоже, потому что бардак все же был на порядок меньшим. И все равно увиденное напоминало непривычному к подобному зрелищу человеку единый живой организм. Который, кажется, никогда не отдыхает.

Больше всего накрыла дикая смесь языков: польский слышался так же часто, как идиш. Климу приходилось бывать в местах оседлости евреев, слышать, как они говорят между собой, и после того он хотя бы не делал ошибки, называя их язык еврейским, как его определяли в Российской империи. Расхваливая товар, отчаянно торгуясь, споря и, наконец, ударяя по рукам, договорившись о цене, люди на этом большом базаре прекрасно понимали друг друга. Даже если к языковым букетам прилагался немецкий, узнаваемый благодаря рубленым фразам, и совсем-совсем немножко — украинский…

Когда минули первые страхи потеряться в шумной толпе навсегда, Клим почувствовал — на смену постепенно приходит другое. Ему вдруг захотелось потеряться, раствориться в толпе: то, ради чего он спешно уехал, а если уже называть вещи своими именами — сбежал из Киева. Между тем Шацкий заметно оживился, потому что явно чувствовал себя в привычной среде, среди своих, в безопасности. Хотя Клим не понимал, что именно могло угрожать пожилому зубному лекарю.

Велев Кошевому держаться рядом, он нырнул в шумную толпу, здороваясь на ходу чуть ли не с каждым третьим, успевая при этом спросить одних — про дела, других — про здоровье детей, третьих — не болят ли зубы, и если болят, то советовал не откладывать, приходить к нему в кабинет немедленно. Лавируя между торгашами и покупателями с точностью лоцмана, который готов провести корабль самым сложным, коварным фарватером, Йозеф пересек площадь и свернул к ближайшей улочке. Теперь в толпе Клим уже действительно не успевал за ним, и пришлось звать, чтобы поводырь остановился. Тот терпеливо подождал, а когда Кошевой, немного запыхавшись, догнал, объяснил, кивком головы указывая направление:

— Прошу пана, смотрите и запоминайте. Заблудиться сложно. Вот, изволите видеть, синагога. Рядом — миква, жидовская баня. Если сами будете искать мой дом, спросите улицу Лазневу (Банную), тут всякий покажет. Далее, за ней, улица Ламана (Ломаная). Таково ее название, и она своим расположением этому названию полностью соответствует. Пошли.

За рыночным майданом было уже не так шумно, хоть магазины с торгашами были и тут. Причем в количестве, которое Кошевой не наблюдал в центральной, респектабельной части Львова, и примерно такую видел в Киеве на Подоле, тоже предместье, которое с недавнего времени незаметно становилось важным и неотъемлемым городским продолжением. Шацкий, шествуя Лазневою, дальше здоровался во все стороны, то едва приподнимая шляпу кверху, то просто касаясь пальцами краев. Настроение уже заметно улучшилось.

Завернув к себе на Ламану, вдруг остановился, замерев столбом. Не ожидая такого, Клим, бредя позади, налетел, толкнув поводыря в спину. Быстро оправившись, немедленно извинился. Но Йозеф вдруг потерял к своему гостю интерес, по крайней мере — на короткое время. И Кошевой раньше услышал:

— Ага, Шацкий, так ты уже таки пришел домой? — и уже потом увидел женщину, которой принадлежал голос.

Она стояла перед ними, посреди улицы, на мостовой, расставив крепкие сильные ноги, обутые в грубоватые ботинки с тупыми носами. Казалось, женщина упирается в камень, вознамерившись выдержать вражеское нашествие и при этом устоять. Роста среднего, практически один в один с накрытым Шацким, его делала немножко выше разве шляпа. Зато эта не старая еще женщина немного раздалась вширь, что вкупе с упертыми в боки руками придавало ей воинственный вид. Нижний край не новой, однако чисто выстиранной белой блузки, застегнутой под горло, прятался под широкой юбкой из шотландки. Шею украшало простенькое ожерелье, волосы цвета густой смолы были закручены узлом на голове и напоминали большую шишку.

Зная, что дальше будет, и опережая словесный водопад, Йозеф выставил вперед руки, будто заслоняясь растопыренными ладонями:

— Эстер! Молчи, Эстер! Меня оправдали и отпустили! Неужели ты думаешь, что полиция пускает людей на волю, если они в чем-то виноваты? Ты разве не знаешь, что такое императорское правосудие?

— И что это такое? — грозно спросила Эстер Шацкая.

— Это — справедливость, женщина! Это закон и порядок! И потом, сама знаешь — сейчас во Львове есть кого и за что сажать за решетку! Шлимазлы с бомбами и револьверами совсем потеряли всякий срам! Разве Шацкий должен занимать чужое место в тюрьме!