Адвокат с Лычаковской

Йозефу действительно можно было дать с равным успехом хоть сорок, хоть пятьдесят лет. Не полный, но и не худой. Пиджак с длинными полами даже в тусклом свете камеры выглядел грязноватым, еще и висел на хозяине свободно. Это производило ложное впечатление. Шацкий таки казался худощавым. Однако в процессе разговора он время от времени, увлекшись, дергал пиджак за края, пуговицы на нем были расстегнуты, показывая, что под низом светлая, наглухо, почти под горло, застегнутая рубашка с высоким воротником. Поэтому Кошевой понял: пиджак лекарю просто великоват. Скорее всего, он нарочно надевает именно такой, чтобы казаться солиднее.

При его росте ниже среднего, намерение было вполне понятным. Когда они стояли друг напротив друга, Клим заметил: разница между ними больше чем на полголовы, не в пользу сокамерника. Растрепанные, с виду неопрятные, начавшие седеть, но все же довольно бережно постриженные кудри. Ухоженнее выглядела борода, ее тоже тронуло серебром, и густой она не была. Похоже, ее чаще, чем волос, касались ножницы парикмахера. Удлиненное лицо украшали мясистые, немножко торчащие уши и прямой, широковатый, с небольшой орлиной горбинкой нос.

Словом, ничего во внешности не подсказывало, сколько лет уже прожил на свете зубной лекарь Йозеф Шацкий.

Хотя Клима старше, даже речи нет.

Еще Кошевого сперва изрядно насторожило, когда новый знакомый так, не смущаясь, не запнувшись ни на секунду, назвал себя жидом.

В доме, где родился и вырос Клим, употреблять это слово было категорически не принято. Не только потому, что среди добрых отцовских приятелей встречалось немало известных киевских евреев. Считая себя ярым либералом, он вообще ополчался на брошенное пусть невольно, без задней мысли, просто по привычке слово «жид». Если же оно звучало в его присутствии умышленно, и тот, кто говорил, понимал, что и для чего говорит, скандал не медлил. Отец не подбирал выражений, вплоть до требования нарушителя покинуть помещение, уйти прочь, и обещаний приложить все усилия, чтобы подобным черносотенцам больше не подавали руки в приличных обществах.

Один из тех, кого Назар Григорьевич Кошевой публично выставил, оказался жандармским офицером. Пришел в штатском, и все присутствующие, включая отца, знали о его кабинете в доме на Бульварно-Кудрявской[28] и мундире в шкафу. Впоследствии именно он приложил усилия, чтобы Клим не отделался легким испугом, хотя мог, а оказался в казематах киевского Шлиссельбурга. И именно с ним пришлось униженно иметь дело Назару Григорьевичу, когда тот начал хлопотать об освобождении сына…

Когда Кошевой, смущаясь и старательно подбирая слова, решил удовлетворить собственное любопытство, Шацкий воспринял это спокойно. Пояснил, что после того как восемь лет назад император помиловал несчастного Леопольда Хильстнера[29], на всей территории империи никто ничего не слышал о погромах. То есть, может, где-то они и были, даже наверное были — такова уж судьба его избранного народа. Но на поверку оказывались следствием частных недоразумений между поляками и евреями, чем действом, одобренным чуть ли не на официальном уровне и умышленно замолчанным.

Молодого Хильстнера обвинили в ритуальном убийстве христианской девушки. Погромы вспыхнули далеко отсюда, в Богемии. И то, как поспешил объяснить Шацкий, на очень короткое время. До того случая тоже добрый Бог оберегал евреев, в частности — львовских, от таких позорных действий.

Поэтому Йозеф успокоил Клима: в городе, более чем на треть заселенном иудеями, еврейские погромы устроят разве самоубийцы. Значит, не надо бояться и негативно воспринимать слова, публичное употребление которых подданными Его Величества императора Николая Второго всегда было словесной разминкой перед грубой, позорной, часто — кровавой вакханалией.

На том разговоры вокруг самоопределения по обоюдному согласию решили прекратить.

А другой начать не успели.

Нашли бы тему. Например, Шацкого изрядно волновало, что думает Кошевой о самоубийстве своего товарища. Ибо кого-кого, а пана адвоката Йозеф знал, правда, в основном по слухам. Уже вознамерился рассказать о нем много интересных историй.

Но в замке снаружи повернулся ключ.

Задержанного Клима Кошевого попросили на выход.

Глава пятая Женщина из потайной комнаты

— Что у вас с глазом?

— Тик, — второй раз за день объяснил он, решив не вдаваться перед следователем в лишние подробности, ограничился коротким: — На нервной почве.

— Такой молодой, а уже нервы.

Следователь криминальной полиции, высокий сухой поляк, чем-то похожий на сверчка, принадлежал к людям, которых трудно представить без очков.

Увидев его, Клим подумал: этот пан Ольшанский в них спит, не иначе. Без очков удлиненное лицо, украшенное жесткой щеточкой усов под острым носом, делало грозного чиновника беззащитным. Так, словно следователь стоял полностью голый в толпе и все вокруг чихать хотели на его полицейскую должность.