Адвокат с Лычаковской

Тем не менее он решил не особо распространяться о своем недавнем прошлом. Хотя бы потому, что сам не дал всему однозначной оценки. Как надо было действовать: сидеть и не рыпаться, когда против университетских друзей клепали дело с явной удавкой в приговоре, — или стать одним из них, оставить только начатую практику и перейти по чужому примеру на нелегальное положение. В нем только на первый, очень беглый взгляд самая романтика с паролями, явками, переодеваниями, гримированием и частыми изменениями маски — что-то вроде опытов Арсена Люпена, героя новых французских сенсационных новелл, написанных неким мсье Лебланом[26], которые Клим с восторгом прочел недавно.

На самом же деле шарахаться от собственной тени и постепенно деградировать, превращаясь в типичного изгнанника, Кошевой не имел намерения. Проще принять волю в виде подачки от своего следователя, жандармского ротмистра с постоянно красным лицом, разорвать все налаженные отношения несколькими резкими отчаянными движениями — и уехать в неизвестность, на Запад, сев на поезд до Львова…

Даже в таком, максимально сжатом виде Кошевой решил не пересказывать Йозефу Шацком историю своего появления в городе. Ограничился объяснением: попал по стечению обстоятельств в тюрьму, где во время допроса жандармский следователь решил освежить память арестанта, позвал в кабинет двух служак, и костоломы так увлеклись, что несколько раз сильно ударили жертву головой о каменную стену. Отлили водой, хотели мутузить упрямца дальше. Вдруг пришел пан капитан, устроил разнос всем присутствующим, велел позвать врача, и после того его два дня не таскали на допросы. Придя в себя, Клим почувствовал, как с тех пор начал дергаться правый глаз.

Ему объяснили — нервный тик.

Бывает.

Когда черепом о что-то крепкое сильно стукнешься.

Врач обещал: пройдет. Когда, что для того надо делать — не сказал. И за все время, что жил теперь с тиком, привыкая к нему очень медленно, Кошевой уловил лишь одну особенность: правое веко дергается и будто подмигивает, стоило Климу хоть немного начать нервничать.

— Так ясно, все оно от нервов! — согласился Шацкий так активно, словно до него никто не мог объяснить причины. — Вам, молодой человек, надо серьезно думать о здоровье. И начинать лучше уже сейчас, потому что со временем ваш тик станет совсем неизлечимым.

— Разве еще можно вылечить?

— Если опустить вас глубоко под землю и оставить одного на долгое время. Будете вести жизнь монаха-схимника, больше нигде нельзя гарантировать покой. Но, что печальнее, даже после пещерной терапии не обещаю вам полного выздоровления. Наше время к этому не способствует, поверьте старому жиду.

— Да знаю, — кивнул Клим, тут же добавляя: — И не такой уж вы старый, пане Шацкий. Вот сколько вам лет?

Товарищ по несчастью снова уже привычно поцокал.

— Разве есть разница, когда я все равно не выгляжу на свои? Как говорит моя жена, тебе, Йозеф, лучше, когда тебя все, кто видят, считают старым и мудрым евреем. Спросите, почему.

— Почему? — послушно поинтересовался Кошевой.

— Потому, что из трех выводов верным будет только один.

— Какой?

— Тот, что Йозеф Шацкий является жидом, — новый знакомый шутовато кивнул. — Не таким старым, как кажется. Не таким мудрым, как хочется. Это слова моей жены, так. Но с Эстер Шацкой, в девичестве Боярской, дочерью мудрого и почитаемого далеко за Кракидалами[27] лавочника Исаака Боярского, я спорить не имею намерения и желания. Когда уже снова про ваше вот это, — он коснулся собственного глаза, — то лучший выход — держать себя в руках. Не брать дурного в голову. И увидите сами, пане Кошевой: пройдет. Ваше досадное око напомнит о себе разве что в пиковых случаях. И вы правильно сделали.

— Что именно?

— Нашли, куда приехать. Думали, тут есть покой? Ха! У нас во Львове тоже есть определенные потрясения. Если мир исподволь, но упорно становится дыбом, почему наш прекрасный прогрессивный город должен оставаться в стороне от бурных процессов? Но тут хоть как спокойнее, чем у вас. Придете в себя, вот вспомните мои слова.

Все время, пока они общались, Клим сидел на своих нарах, а Шацкий мерил шагами камеру от дверей до стены и, казалось, отдельные слова говорил стенам или зарешеченному окошку. Разговаривая, не всегда смотрел на собеседника, как того требовали услышанные Кошевым где-то когда-то правила. Несмотря на то что новый знакомый постоянно двигался, все равно был напротив. Поэтому Климу удалось разглядеть сокамерника.