Ада, или Отрада

Ван, без конца скользивший пальцем взад и вперед по безответному, но успокоительно гладкому краю письменного стола из красного дерева, с ужасом услышал всхлип, сотрясший Демона, а затем увидел, как по его загорелым впалым щекам потекли слезы. Пятнадцать лет тому назад, в любительской пародии, разыгранной во время застолья по случаю дня рождения сына, Демон, изображая Бориса Годунова, разразился странными, пугающими, черными, как вакса, слезами, перед тем как скатиться по ступеням бурлескного престола в полной капитуляции смерти перед гравитацией. А теперь, в этом представлении, отчего на его щеках появились черные дорожки? Не оттого ли, что он подводил тушью глазницы, веки, ресницы, брови? Зловещий игрок… бледная роковая девушка в другой известной мелодраме… В этой самой. Ван протянул ему чистый платок взамен его испачканной тряпки. Собственное мраморное хладнокровие Вана нисколько не удивило. Общие с отцом рыдания выглядели бы комично, и потому его естественные каналы для выхода чувств оставались надежно перекрытыми.

К Демону вернулось самообладание (если не его моложавый вид), и он сказал:

«Я верю в тебя и в твой здравый смысл. Ты не позволишь старому развратнику отречься от единственного сына. Если ты любишь ее, то желаешь ей счастья, а она не будет так счастлива, как могла бы, если бы ты ее оставил. Теперь можешь идти. Спускаясь, скажи ей, чтобы она пришла сюда».

Спускаюсь. Мое первое – движение ног в танце, мое второе – старое манхэттенское жаргонное словцо, означающее «богатство», а мое целое любит цель.

Проходя по лестничной площадке второго этажа, он увидел в конце галереи двух комнат, соединенных сводчатым проходом, Аду в черном платье, стоящую спиной к нему у овального окна будуара. Он поручил лакею передать ей просьбу отца и почти бегом пересек знакомые отголоски выложенного каменными плитами вестибюля.

Мое первое – это также краткая форма детского слова. Искомое – в нижнем правом ящике моего практически нетронутого нового стола – не менее просторного, чем у папы: Зиг бы похвалил.

Он рассудил, что в это время дня ему потребуется столько же времени, чтобы поймать такси, сколько и для того, чтобы своей обычной машистой походкой пройти десять кварталов до Алекс-авеню. Он был без пальто, без галстука, без шляпы; режущий лицо сильный ветер затуманивал его взор солоноватой изморозью и трепал Медузовую копну его черных локонов. Войдя в последний раз в свою идиотически радостную квартиру, он сразу же сел за этот действительно великолепный стол и написал следующую записку:

Сделай так, как он говорит. Его аргументы звучат несуразно, образумевая представления той смутной «викторианской» эпохи, которая сейчас, согласно «моему психу» , царит на Терре, но во вспышке <нрзб.> я вдруг понял, что он прав. Прав, да, его слова верны то тут, то там, а не ни тут и ни там, как в большинстве случаев. Вот, девочка, такая картина, и другой нет. В последнем окне, вид из которого мы с тобой разделили, мы оба смотрели на человека, рисовавшего <нас?>, но с уровня второго этажа ты, вероятно, не могла разглядеть, что на нем было что-то похожее на сильно измазанный фартук мясника. Прощай, девочка.

Ван запечатал письмо, извлек из того места, которое так ясно себе представил, свою автоматическую «Грозу», вставил один патрон в магазин и перевел его в патронник. Затем, стоя перед зеркалом платяного шкапа, он приставил пистолет к голове, в ту точку черепа, которая называется птерион, и нажал на удобно вогнутый спусковой крючок. Ничего не произошло – или, может быть, все произошло, и его судьба просто раздвоилась в этот миг, как это, вероятно, происходит иногда по ночам, особенно в чужой постели, в моменты великого счастья или великого горя, когда мы, случается, умираем во сне, но с наступлением тщательно подготовленного утра продолжаем наше привычное существование без сколько-нибудь ощутимого разрыва в будто бы непрерывной, а на самом деле фальшивой серии, с незаметно, но прочно приделанным ложным прошлым. Как бы там ни было, в правой руке он держал уже не пистолет, а карманную расческу, которой провел по волосам на висках. Они поседели к тому времени, когда Ада, перевалившая за тридцать, вспоминая их добровольное расставание, заметила: