Ада, или Отрада

«Я бы тоже наложила на себя руки, увидев, как Роза рыдает над твоим телом. “Secondes pensées sont les bonnes”, как говаривала твоя другая, белокожая bonne на своем очаровательном наречии. Относительно фартука ты был совершенно прав. А вот ты не разглядел, что художник почти закончил большую картину с твоим скромным маленьким палаццо, стоящим между двух гигантских стражников. Возможно, она предназначалась для обложки журнала, который ее отверг. Но, знаешь, об одной вещи я сожалею, – прибавила она, – что ты использовал альпеншток, когда дал выход животной ярости, – не своей, не моего Вана. Мне не следовало рассказывать тебе о ладорском полицейском, а тебе не следовало посвящать его в свои личные дела и становиться его соучастником в сжигании тех папок – и большей части калуганского соснового леса. Это унизительно».

«Я загладил свою вину, – ответил располневший Ван с усмешкой толстяка. – Я держу Кима в безопасности и уюте в приятном Доме для Увечных Лиц Свободной Профессии, где он получает от меня стопками книги о новшествах в области цветной фотографии, дивно набранные брайлевским шрифтом».

Есть другие возможные ответвления и продолжения, которые приходят в голову сновидцу, однако этих довольно.

Часть третья

1

Он путешествовал, он исследовал, он преподавал.

При полной луне, серебрившей пески, проложенные острыми черными тенями, он осматривал пирамиды Ладораха (посещенные главным образом ради их названия). Он охотился на озере Ван с британским губернатором Армении и его племянницей. С балкона отеля в Сидре управляющий показал ему след гаснущего зарева оранжевого заката, преобразившего рябь лавандового моря в чешую золотой рыбки, и это зрелище полностью искупило все неудобства обклеенных полосатыми обоями комнатушек, которые он делил со своей секретаршей, молоденькой леди Бедлам. На другой террасе, обращенной к другому сказочному заливу, Эбертелла Браун, любимая танцовщица местного шаха (простодушное юное создание, полагавшее, что «крещение желанием» имеет отношение к постели), расплескала свой утренний кофе, заметив гусеницу длиной в шесть дюймов, с сегментами, покрытыми чем-то вроде лисьего меха, qui rampait, заблудившись, по балюстраде, и обморочно свернулась, когда Ван снял ее голыми руками и отнес это красивое существо в кусты, после чего битый час мрачно выщипывал пинцетом девушки зудящие яркие ворсинки из кончиков пальцев.

Он научился ценить то своеобразное легкое волнение, какое охватывает одинокого мужчину в темных закоулках чужих городов, хорошо зная, что не найдет ничего, кроме грязи и скуки, и брошенных пивных «merry-cans» с «Биллем» на ярлыках, и джунглевых взвизгов завозного джаза, доносящихся из сифилитичных кафе. Он часто ловил себя на мысли, что известные города, музеи, древние пыточные застенки и висячие сады – всего лишь точки на карте его безумия.

Ему нравилось сочинять свои произведения («Неразборчивые подписи», 1895; «Ясновизионизм», 1903; «Меблированное пространство», 1913; «Текстура времени», начата в 1922 году) – в горных приютах, в салонах великих экспрессов, на солнечных палубах белых кораблей, за каменными столами латиноамериканских публичных парков.

Раскручивая кольца сознания после бесконечно долгого оцепенения, он с удивлением замечал, что лайнер идет в противоположном направлении или что персты его левой руки расположены в обратном порядке, начинаясь теперь, по часовой стрелке, с большого пальца, как на правой руке, или что мраморный Меркурий, неотрывно смотревший из-за его плеча, оборотился внимательным кипарисом. Он мгновенно осознавал, что три, семь, тринадцать лет в одном цикле разлуки, а затем четыре, восемь, шестнадцать – в другом, прошли с тех пор, как он в последний раз обнимал, прижимал и окроплял слезами Аду.

Казалось, числа, ряды, периоды – кошмар и проклятие, терзающие чистую мысль и чистое время, – стремились автоматизировать его разум. Три стихии, огонь, вода и воздух, уничтожили (в этой последовательности) Марину, Люсетту и Демона. Терра ждала.