Ада, или Отрада

«Или лучше – приходите немедленно, вы оба, потому что я отменю свою встречу и прямиком отправлюсь домой». Он говорил или думал, что говорит, с тем самообладанием и отчетливостью речи, которые так пугали и гипнотизировали бездельников, хвастунов, болтливого маклера, провинившегося школьника. Особенно теперь – когда все полетело к чертям собачьим Еруна Антонисона ван Акена и molti aspetti affascinanti его enigmatica arte, как Дан с последним вздохом объяснил доктору Никулину и медицинской сестре Беллабестии («Бесс»), которой он завещал кипу музейных каталогов и свой второй по качеству катетер.

11

Драконий наркотик выветрился; его неприятные последствия сочетают упадок сил с некоторой однотонностью мысли, как если бы из сознания исчезли все краски. Демон в сером халате лежал на серой кушетке своего кабинета на третьем этаже. Его сын стоял у окна, спиной к молчанию. Ада, приехавшая вместе с Ваном несколько минут назад, ждала в обитой камчатой тканью комнате этажом ниже, прямо под кабинетом. В соседнем небоскребе, как раз напротив кабинета, было отворено окно, за которым человек в фартуке устанавливал мольберт и наклонял голову в поисках нужного ракурса.

Демон начал так:

«Я настаиваю, чтобы ты смотрел на меня, когда я с тобой разговариваю».

Ван понял, что судьбоносный разговор уже идет в сознании его отца, поскольку требование прозвучало так, словно Демон сам себя перебил, и в ответ, слегка поклонившись, сел у стола.

«Однако, прежде чем я сообщу тебе об этих двух обстоятельствах, я хочу знать, сколько вы, сколько это…» («тянется», хотел он, вероятно, закончить, или как-нибудь в том же банальном роде – но если на то пошло, разве не все концовки банальны – петля, железное жало Нюрнбергской Старой Девы, пуля в лоб, последние слова, произнесенные в новеньком ладорском госпитале, падение с тридцати тысяч футов в пустоту, принятую за уборную самолета, яд из рук собственной жены, ожидание толики крымского гостеприимства, поздравление господина и госпожи Вайнлендеров —)

«Без малого девять лет, – ответил Ван. – Я совратил ее летом восемьдесят четвертого года. Не считая одного случая, у нас не было близости до лета восемьдесят восьмого года. После долгой разлуки мы провели вместе одну зиму. В общем, я полагаю, что обладал ею около тысячи раз. Она – вся моя жизнь».

В ответ на его хорошо отрепетированную речь последовала долгая пауза, вроде ступора сценического партнера.

Наконец, Демон продолжил:

«Второе обстоятельство может тебя ужаснуть даже сильнее первого. Я отдаю себе отчет в том, что оно доставило мне гораздо более глубокое беспокойство – морального, конечно, а не материального свойства, – чем случай Ады, о котором ее мать в конце концов сообщила кузену Дану, так что в некотором смысле —»

Пауза с потаенным журчанием.

«Я расскажу тебе о Черном Миллере как-нибудь в другой раз; не сегодня; слишком по́шло».

(Жена д-ра Лапинера, урожденная графиня Альп, не только бросила мужа в 1871 году, сойдясь с Норбертом фон Миллером, поэтом-любителем, русским переводчиком в итальянском консульстве Женевы и профессиональным контрабандистом неонегрина – встречается лишь в Вале, – но и поведала своему сожителю мелодраматические подробности уловки, которую добросердечный доктор счел благом для одной дамы и благословением для другой. Разносторонний Норберт изъяснялся по-английски с экстравагантным акцентом, бесконечно восхищался богачами, и когда упоминал имя, не мог удержаться, чтобы не сказать о таком человеке, что он, дескать, «неумоверно богат» – в благоговейном любовным упоении откидываясь на спинку стула и разведенными напряженными руками обнимая невидимое, но баснословное состояние. У него была круглая и голая, как колено, голова, нос-пуговка мертвеца и очень белые, очень вялые, очень влажные ладони, обильно украшенные самоцветами. Любовница его вскоре оставила. Д-р Лапинер умер в 1872 году. Приблизительно в то же время барон женился на невинной дочери трактирщика и начал шантажировать Демона Вина; вымогательство продолжалось почти двадцать лет, пока постаревшего Миллера не пристрелил итальянский полицейский на козьей пограничной тропе, которая с каждым годом как будто становилась все круче и грязнее. Из чистого милосердия или же в силу привычки Демон велел своему адвокату продолжать посылать вдове миллеровские деньги, простодушно принятые ею за страховые выплаты – поступавшая раз в три месяца сумма все прошлые годы увеличивалась с каждой новой беременностью плодовитой швейцарки. Демон говорил, что однажды опубликует четверостишия «Черного Миллера», скрашивавшие его письма бренчаньем рифм на календарных листках:

Жена брюхата, вот судьбина!
Грядет еще один бамбино.
Будь добр, как я, мой глас не нов:
В большую печь – побольше дров.