Ад

«Если я согрешил мысленно, говоря вашими словами, — сказал он, — это доказывает, что я не грешил, и зачем мне раскаиваться в том, что было просто-напросто страданием?

— О, не нужно теорий. Мы не для этого находимся здесь. Я же вам говорю, вы поймите, что ошибка, совершённая мысленно, совершена намеренно, и что, следовательно, это действительная ошибка, и что необходимо исповедаться и искупить её. Расскажите мне, при каких условиях желание вас подтолкнуло к преступной мысли; и скажите мне, сколько раз это произошло. Опишите мне подробности.

— Но я устоял, — простонал несчастный, — это всё, что я могу сказать.

— Этого не достаточно. Грязь — вы теперь убеждены, я считаю правильным этот термин, — грязь должна быть смыта истиной.

Ладно, — сказал умирающий, побеждённый. — Я признаю, что я совершил этот грех, и я в нём раскаиваюсь.

— Не в этом заключается исповедь и это не есть моё дело, — возразил священник. — При каких обстоятельствах, точно, вы поддались, в отношении этой особы, внушениям духа зла?»

Мужчину потряс приступ возмущения. Он наполовину поднялся, облокотился, устремив взгляд на иностранца, который на него также смотрел, они глядели друг другу в глаза.

«Почему я имею в себе дух зла?» — спросил он.

*

«Все люди имеют его в себе.

Тогда именно Бог дал им его, потому что как раз Бог их создал.

— А! вы же спорщик! Будь по-вашему. Я отвечу. Человек имеет одновременно дух добра и дух зла, то есть, возможность делать одно или другое. Если он поддаётся злу, он проклят; если он его побеждает, он вознаграждается. Чтобы быть спасённым, ему следует это заслужить, борясь изо всех своих сил.

— Каких сил?

— Добродетель, вера.

А если у него нет достаточно добродетели и веры, разве он виноват?

— Да, ибо тогда, значит, у него в душе слишком много греховного и заблуждения.»

Собеседник повторил:

«Кто же именно вложил в его душу свою дозу добродетели и свою дозу греховного?

— Бог дал ему добродетель, он также дал ему возможность совершать зло; но он в то же время дал ему свободную волю, позволяющую ему выбирать по своему усмотрению добро или зло.

— Но если у него больше плохих инстинктов, чем хороших, и если они сильнее, то как же для него будет возможно обратиться в сторону добра?

— Посредством свободной воли, — сказал священник.

— Ведь это лишь хороший инстинкт — свободная воля, а если…

— Человек стал бы хорошим, если бы так хотел этого. К тому же, мы никогда не перестанем обсуждать бесспорное. Всё, что можно сказать, заключается в том, что всё бы пошло иначе, если бы Люцифер не был проклят и если бы первый человек не согрешил.

— Несправедливо, — сказал больной, воодушевлённый этой борьбой, и которому, вероятно, вскоре вновь будет тяжко от приступа болезни, — что мы делим на части наказание Люцифера и Адама.

«Но особенно чудовищно, что они были прокляты и наказаны. Если они не устояли, так это потому, что Бог, который извлёк их из небытия, понимаете, из небытия? то есть, который дал им всё, что было в них, им дал больше порока, чем добродетели. Он их наказал за то, что они пали там, где он их бросил!»

Мужчина, продолжавший облокачиваться и державшийся за подбородок рукой — худой и чёрной, посмотрел широко раскрытыми глазами на своего собеседника и выслушал его как сфинкс. Священник повторил, как будто он не понимал ничего другого: «Они могли бы быть непорочными, если бы захотели; именно это есть свободная воля.»

Его голос был почти приятным. Он не казался задетым целой серией богохульства, высказанного человеком, которому он пришёл помочь. Его не интересовала эта богословская дискуссия, в которой он участвовал необходимыми словами, по привычке. Но он, возможно, ожидал, что его оппонент устанет говорить.

И поскольку тот медленно дышал, будучи измождённым, он заставил его услышать, он высказал эту чёткую и бесстрастную фразу, подобную надписи на камне:

«Злые несчастны; добрые или раскаявшиеся счастливы на небе.

— А на земле?

— На земле добрые несчастны как другие, больше других, ибо чем больше страдают здесь, внизу, тем больше вознаграждены там, наверху.»

Человек снова приподнялся, вновь охваченный гневом, который изнурял его как лихорадка.

«А! — сказал он, — в большей степени, чем первородный грех, в большей степени, чем предопределение свыше, страдание добрых на земле является отвратительным. Ничто его не извиняет.»

Священник смотрел на бунтовщика пустым взглядом… (Да, я это хорошо видел, он ждал!) Он изрёк очень спокойно:

«Как без этого испытывать души?

— Ничто этого не извиняет! Даже этот детский довод, основанный на неведении, где должен бы быть Бог истинного качества души. Добрые не должны бы были страдать, если бы справедливость была где-либо установлена. Они не должны страдать, даже немного, даже мгновение в вечности. «Нужно страдать, чтобы быть счастливым.» Как происходит, что никто так никогда и не поднялся, чтобы осудить этот дикий закон?»

Силы его оставляли… Его голос становился хриплым. Его сдавленное тело задыхалось; были разрывы в его фразах…