Ад

Они снова будут проводить там время, на протяжении дней, лет, все узники комнат, они будут проводить время со своими долями вечности. В час, когда всё блекнет, они сядут около огня, на место, полное сияния; они наклонятся и потянутся к пробелу окна. Их губы примут выжидательную позицию; они обменяются бесполезными первым или последним взглядами. Они раскроют свои руки для объятий, они предадутся своим ласкам наощупь. Они будут любить жизнь и будут бояться умереть. Они устремятся на этом свете к совершенному союзу между сердцами, наверху, продолжительное время, среди миражей и Бог в облаках.

*

Монотонный глухой звук голосов непрерывно раздаётся через стену. Я не слышу ничего, кроме шума: я такой же, как все те, кто бывает в комнате.

Я теряюсь, как в первый раз, когда я пришёл сюда, как тем вечером, когда я завладел этой комнатой, которую покрыли патиной исчезнувшие и умершие — до того, как в моей судьбе произошло это великое световое изменение.

И, может быть, по причине моего лихорадочного возбуждения, может быть, по причине моего сильного физического страдания, я представляю себе, что там громко и выразительно читают великую поэму, что речь идёт о Прометее. Он похитил огонь у богов, он ощущает в своих внутренностях постоянно возрождающуюся и всё новую боль, скопляющуюся из вечера в вечер, когда гриф прилетает к нему как в своё гнездо, — и доказывается, что мы все являемся таковыми по причине желания: но нет ни грифа, ни богов.

Нет иного рая, чем то, что мы доставляем в большую гробницу церквей. Нет иного ада, чем неистовое желание жить.

Нет таинственного огня. Я похитил истину. Я похитил всю истину. Я видел священные вещи, трагические вещи, безупречные вещи, и я был прав; я видел постыдные вещи, и я был прав. И, таким образом, я был в царстве истины, если можно использовать по отношению к истине, не оскверняя её, выражение, которым пользуется ложь и религиозное богохульство.

*

Кто создаст библию из человеческого желания, библию ужасную и простую о том, что нас продвигает вперёд от жизни к жизни, от нашей эпической поэмы, от нашего направления, от нашего первородного греха? Кто осмелится всё сказать, кому хватит гениальности всё понять?

Я верю в поэму возвышенной формы, в произведение, где прекрасное соединится с верой. Чем больше я чувствую себя на это неспособным, тем больше я верю, что это возможно. Это мрачное великолепие, которым некоторые из моих воспоминаний меня угнетают, указывает мне издали, что такая поэма возможна. Я сам иногда собирался приняться за возвышенное, за шедевр. Иногда мои видения смешивались с таким сильным и таким созидательным содроганием перед очевидностью, что вся комната целиком от этого тряслась словно дерево и что в действительности возникали моменты, когда тишина кричала.

Но как раз всё это я украл. Это не было мной завоёвано, я этим воспользовался, благодаря бессовестности истины, которая проявилась. В точке времени и пространства, где я случайно оказался, мне оставалось лишь открыть глаза и протянуть руки, прося милостыню, чтобы создать нечто большее, чем мечта, и почти произведение.

То, что я видел, скоро исчезнет, потому что я из этого ничего не создам. Я словно мать, плод плоти которой погибнет после появления.

Не всё ли равно! Я имел предвестие о том, что в этом явилось бы самым прекрасным. Через меня проникло, не останавливая меня, слово, речь, которая не лжёт и которая, повторенная, принесёт полное удовлетворение.

*

Но я закончил. Я в распростёртом состоянии, и поскольку я перестал смотреть, мои бедные глаза закрываются, словно заживающая рана, мои бедные глаза зарубцовываются.

И я ищу для себя успокоение. Я! последний крик как первый.

У меня есть только единственное прибежище: вспоминать и верить. Сохранять изо всех сил в моей памяти трагедию этой комнаты, по причине распространяющегося вдаль и затруднительного утешения, в котором порой резонировала глубина пропасти.

Я думаю, что перед лицом человеческого сердца и человеческого разума, поступков с нетленными побуждениями, имеется лишь мираж того, к чему они призывают. Я думаю, что вокруг нас со всех сторон имеется лишь одно слово, и вот это необъятное слово, которое выявляет наше одиночество и обнажает степень нашей значительности: Ничто. Я думаю, что это означает не наше небытие, не наше несчастье, но, наоборот, наше осуществление и наше обожествление, поскольку всё существует в нас.