С учетом сказанного выше «христианская культура» мыслится в философии свободы не в узко-этнографическом, национальном или даже континентально-историческом смысле. Христианский облик культуры сопряжен с ее сутью: это противостояние «рамок» и «ограничений», собирающих личность человека, – отсутствию рамок, размыванию границ, распаду целостности. При таком прочтении культура, конечно, явление всемирно-историческое, а не сугубо конфессиональное (хотя и связанное с конфессиональной лексикой). Причем внеконфессиональный ее путь будет являться вырождением самосознания культуры, до известных пределов не тождественный утрате самоидентификации. Ее иноконфессиональный путь предстанет также не только и не сколько «заблуждением» и «уклонением», но своеобразным «треком» исканий, в рамках которого подлинность истины соседствует с тенденциями «хаотизации» и распада, что сравнимо с аналогичными процессами в конфессиональном христианстве (с приведенными ниже оговорками). Как известно, на сегодняшний день доля всех христианских конфессий не превышает 4 % населения Земли. Конечно, нельзя поставить знак равенства между «культурной формой» христианской Европы и, допустим, азиатским буддизмом, ибо в последнем случае нет фундаментального факта признания «явленности» истины, из которого следует целый ряд особенностей отношения к ней. В частности, такая фундаментальная особенность, как каноническая принадлежность к Церкви (во всех смыслах этого явления – от мистического до организационного, исторического и даже архитектурного). Но постановка вопроса более чем «глобальна». Она указывает на необходимость поиска «рамок» внутри каждой личности, независимо от того культурно-исторического и конфессионального типа, к которому эта личность принадлежит по факту своего рождения. Здесь мы встречаемся с характерным развитием философии Хомякова в русле бердяевской экзистенциальной диалектики. Признавая, что душа от рождения христианка, русская философия тем самым указывает на всеобщность любви и стремления к лучшему, которое имеет место в любой конкретно-исторической культурной парадигме. И хотя это «лучшее» «каждый понимает по-своему», оно не сводимо к набору тех или иных исторически (или, может быть, климатически) обусловленных норм. Норма потому и модифицируется (например, от каннибализма к запрету: «Не убий!»), что ей есть куда развиваться от той культурно-исторической реальности, которая ее породила и которую она регулирует. Этика закона раскрывается через этику творчества как сложный путь человеческой культуры «обратно к Богу», к свободе и полноте.
И совершенно органичным представляется, что воспроизведенная (возможно, не без погрешностей) характеристика культуры оказывается востребованной в современной ситуации, когда тенденции распада и собирания вновь столкнулись в бесконечно долго длящемся противостоянии смысла и абсурда в рамках культурной ситуации постмодернизма, пестрящей неоязыческими апелляциями к культуре как безбожной самостийности человечества.
В русской религиозной философии, опирающейся на идеи Хомякова, свобода мыслится органически и таинственно. Но главное, что позволяет с ее помощью надеяться на возможность преображения жизни, – это действительный опыт жизни, соборный и свободный по своей природе. И для Хомякова, и для Бердяева этот опыт есть существование в аксиологическом поле христианства, в поле любви. Именно признание значимости религиозного опыта, сопряженного с философским «отчетом» перед собой в свете соборной истины, – решающая находка русской религиозной философии XIX – XX веков, инициированная «гениальными интуициями» А. С. Хомякова, которого действительно можно отнести к «отцам» философии свободы.
В заключение, как водится, хотелось бы вернуться к началу. В ходе данного размышления автору статьи стало понятно, что утверждение модального характера логики философского рассуждения само нуждается в уточнении. Сила русской религиозной философии в том, что она напомнила миру в общем-то простую, но как-то утерянную им догадку: логическая форма философского рассуждения – это не просто R-3 (трехместное) или R-n (n-местное) отношение, но такое отношение, в котором всегда предполагается еще один обязательный участник. Он может не высказывать Свое мнение напрямую, и чаще всего Он молчит – вероятно, из милосердия к нашему онтологическому варварству в сфере мышления. Но именно Его присутствие делает возможными и нашу жизнь, и наше рассуждение о ней.
Н. П. Козлова
А. С. Хомяков и западная мысль