А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Такая вот терапия души: хорошо что умерла рано, ибо была не от мира сего. И даже его труд богословский, невозможный при прежнем счастии и веселости, выступает как оправдание этой безвременной смерти. Открывается промысел там, где ранее и помыслить нельзя было промысла: не сам ли Хомяков, повторяющий теперь: «Воля Божия, и воля Божия всегда к благу»[1260], так настойчиво предупреждал верующих своих современников от соблазна видеть промысел в каждом земном происшествии, призывая их не смешивать с Богом слепые случайности[1261].

И все же, несмотря на конечную примиренность с утратой, несмотря на цитации из «Псалтири»: «Дни наши семьдесят лет, аще же в силах, восемьдесят лет», – последнее слово Хомякова в его истории любви было другим. Кульминационной точкой этой истории, апофеозом верующей, благодарящей любви философа-славянофила стало стихотворение «Воскресение Лазаря», написанное осенью 1852 года, когда «в сонном видении» Хомякову явилась Китти и сказала: «Не унывай!»[1262]:

О Царь и Бог мой! Слово силы
Во время оно ты сказал,
И сокрушен был плен могилы,
И Лазарь ожил и восстал.
Молю, да слово силы грянет,
Да скажешь «встань!» душе моей,
И мертвая из гроба встанет
И выйдет в свет Твоих лучей!
И оживет, и величавый
Ее хвалы раздастся глас
Тебе – сиянью Отчей славы,
Тебе – умершему за нас.

«И мертвая из гроба встанет / И выйдет в свет Твоих лучей!» – Хомяков говорит здесь о своей унывающей и скорбной душе, жаждет избавления из-под власти отчаяния и сомнений, уповает на духовное преображение. Но этим очевидным, лежащим на поверхности смыслом не исчерпывается содержание стихотворения. Достаточно вспомнить, как характеризовал его сам Хомяков: «Первое, мною написанное после смерти той, которая так радовалась всегда, когда мне удастся что-нибудь написать, и которая первая слушала мои стихи и обыкновенно помнила их наизусть»[1263], – и за образом взыскующей исцеленья души встанет видение той, что уже завершила свой путь на земле и теперь чает грядущего «воскресения мертвых и жизни будущего века». А ведь именно это чаяние и есть предельное чаяние религиозной любви, ее конечная цель и высшее оправдание.

В. И. Жулай Идея любви в этико-социальном учении А. С. Хомякова

В канун столетнего юбилея Алексея Степановича Хомякова, в самом начале ХХ века вышла в свет книга Л. Владимирова «А. С. Хомяков и его этико-социальное учение», в которой был подведен «общий итог заветов А. С. Хомякова русской земле: “Вырабатывать, путем веры и последовательного развития исторических начал народной жизни, такой духовный склад у человеческой личности, при котором живая единичная совесть была бы самою надежною охраною исполнения этических, а, следовательно, и всех гражданских обязанностей”»[1264].

Как замечает Л. Владимиров, подобная единичная совесть, задачу развития которой ставил А. С. Хомяков, не мыслима без коллективного не нее влияния, а обычная коллективная совесть получает свое единство от соглашения или компромисса, которое может исходить не из этических соображений, а напротив, преследуя эгоистические цели. Поэтому в отличие от понятия коллективной совести А. С. Хомяков вводит новое понятие – соборной совести, которое исходит из евангельской любви: «Соборная совесть <…> совесть людей, объединенных во единую, народную совесть, одним чувством, созданным верою. Но здесь не имеется в виду ни фанатизма, ни искажений, основанных на кривых толкованиях. Здесь имеется в виду исключительно чувство, вызываемое евангельскою любовью к ближнему <…> Любовь к ближнему не есть только высший догмат разума, но и правило, превращающееся в чувство. И когда такое чувство одушевляет множество людей, то оно объединяет их совести и превращает эти совести в одну соборную, то есть единую по возвышенному чувству»[1265].