А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Единство Церкви не ограничивается только живущими, в нем имеют свою часть и умершие, и те, кто еще только должен прийти в этот мир. Цепь любви связует потомков и предков, между живыми и усопшими протягиваются нити сердечной памяти, «взаимной молитвы», а «молитва истинная есть истинная любовь»[1220]. Отказ протестантизма от молитвы за умерших при таком понимании сущности Церкви видится как отказ от любви, как очередное отречение от духа соборности – ему же смерть не полагает границы и не диктует законы, ибо совершенная соборность есть та, в которой имеют часть все, вплоть до праотца Адама.

Социальная философия Хомякова тоже утверждается через «идею любви». Любовь предстает у него как высшая, совершенная норма общественности[1221]. Она проникает бытие человека на всех его уровнях – от семьи, этой первоначальной социальной ячейки, спаянной родственными, душевно-сердечными узами, до мира-общины, держащейся живым чувством братства всех ее членов, составляет основу существования христианского государства, построяемого на нравственном, доверительном, а не формально-принудительном, юридически-овнешненном начале власти[1222]. В славянофильской и почвенной мысли, у истоков которой стоит Хомяков, любовь одушевляет и взаимоотношения государств и народов, становится главным принципом христианской политики, противоположной «бентамовскому принципу утилитарности» в международных делах, этому «необходимому условию» секулярной, обезбоженной цивилизации, живущей принципом «войны всех против всех». Славянофилы, Тютчев и Достоевский рисовали образ нового христианского региона, создать который призваны славяно-православные народы вместе с Россией и который должен держаться именно принципом «единства любовью» (Тютчев), тем самым божественным принципом, который когда-то преп. Сергий Радонежский узрел в тайне Троицы и заповедовал своим современникам как путь к преодолению «страха пред ненавистной раздельностью мира»[1223] и самой этой раздельности как таковой. Наконец, в провидческой мечте Хомякова вставала картина того, как этот новый тип любовно-соборного бытия, это «другое, высшее единство, про которое говорит медь колоколов с сорока сороков московских», расширяется в перспективе истории на все человечество, обнимая собой уже «не один народ, не одно племя, но и всех далеких братий наших на юг, и на восток, и на запад»[1224].

Полагая любовь благодатной, спасительной силой, питающей органический рост религиозно-общественного организма, Хомяков был особенно внимателен к тому ее лику, который обретает она в «домашней святыне семьи»[1225]. Семейную любовь философ-славянофил знал не отвлеченно – известно его трепетное, благоговейное отношение к жене, Екатерине Михайловне Хомяковой (Языковой), и детям, рождение каждого из которых («нарастает семеечка») возбуждало в нем те чувства и понимания, что позднее будет испытывать герой Достоевского, присутствующий при родах жены: «Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете!»[1226] Философия любви Хомякова рождалась в семье – и в этом не было ничего удивительного. В отношениях отечески-сыновних и братских видел он тот идеально-должный образец межчеловеческих связей, который в христианском социуме должен стать нормой для всех. Позднее Достоевский в подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» запишет: «Семейство как практическое начало любви»[1227], что духовно перекликается не только с философом родства Н. Ф. Федоровым, идеи которого повлияли на замысел итогового романа писателя, но и с Хомяковым, полагавшим, что «семья есть тот круг, в котором для людей обыкновенных, то есть почти для всего человечества, осуществляется, воспитывается и развивается истинная, человеческая любовь; тот круг, в котором она переходит из отвлеченного понятия и бессильного стремления в живое и действительное проявление»[1228].

Хомяков, Достоевский, Федоров – все они вынашивали мысль о семействе как ячейке соборности, той живоносной, спасительной клеточке, из которой разрастается организм всеобщего единения и братства, видели в любви родственной горнило «всечеловеческой любви»[1229]. «Семейство расширяется, вступают и неродные, заткалось начало нового организма»[1230] – это еще одна цитата из Достоевского, находящая себе соответствия в писаниях Хомякова. В статье «Опера Глинки “Жизнь за царя”», размышляя о крестьянском обычае принимать в свои семьи сирот, Хомяков придает этому обычаю высший, религиозный смысл, видит в нем начаток того, что позднее Федоров назовет «природнением чужих»: «Семья не заключается в одних пределах вещественного родства; она расширяется чувством любви и принимает в недра свои тех, которых судьба лишила естественного и родного покрова»[1231].