Еще важнее был психологический материал. Вместо того чтобы рассматривать развитие личности как аспект онтогенеза, как это делали вопреки теоретическим постулатам собственной теории деятельности многие советские психологи, я опирался на парадигму жизненного пути и конкретные данные больших лонгитюдных исследований («длинников», прослеживающих развитие одних и тех же людей на протяжении длительного времени), которых в то время в СССР никто не читал. Из моих книг советский читатель впервые узнал о тюремном эксперименте Филиппа Зимбардо и сенсационных экспериментах Стэнли Милгрэма с электрошоком. Иногда я не просто излагал опубликованные результаты, но и уточнял их у авторов (например, переписку с Эриком Эриксоном я начал для того, чтобы узнать, подтвердился ли кросс-культурно его эксперимент с детскими играми, в ходе которого обнаружилось, что мальчики сооружают преимущественно фаллические объекты, а девочки – открытое пространство (к сожалению – нет, хотя модель была очень красивая).
Делать это было не так просто. Для Политиздата любая иностранная сноска создавала проблему. Если автор писал от собственного имени, все его мысли были по определению правильными, марксистско-ленинскими («плохих» авторов Политиздат не печатал), тогда как ссылка на любого иностранного ученого вызывала вопрос: а кто он такой? Если марксист и коммунист – все в порядке, но если это «буржуазный ученый» – надо было обязательно раскритиковать его ошибки или хотя бы сказать, что он упустил из виду. Чтобы сделать цензурно-приемлемыми страницы о Зимбардо и Милгрэме, мне пришлось переписать их четыре раза.
Важные для психологов «технические» детали (как именно получены приводимые результаты) в философский текст вообще не влезали. Чтобы сделать достоянием советских психологов не только теорию Эриксона, но и данные о ее эмпирической проверке, я написал в отечественный журнал специальную обзорную статью, но редакция сочла, что из нее не ясно, «как к этим исследованиям относиться». Видимо, я чего-то «недокритиковал» (на идеологическом языке это называлось «объективизмом»). Не желая подчиняться редакторской перестраховке, я ответил, что к классическим работам следует относиться почтительно, а единственным способом проверки чужих теорий являются собственные исследования. Чтобы мой труд не пропал, я позвонил директору венгерского Института психологии Ференцу Патаки, и тот официально заказал мне две обзорные статьи (венгры были знакомы с западной наукой лучше нас, но этой литературы они не знали). Это была большая дополнительная морока (две внутренние рецензии, заключение комиссии, что в статье нет ничего секретного, получение разрешения Главлита и т. д.), но в общем-то всего лишь пустые формальности. В 1984—85 гг. обе мои обзорные статьи благополучно вышли в Будапеште, венгерские коллеги были за них благодарны; в оборот отечественной психологии эти данные вошли лет через десять, после того как в русском переводе появилась популярная книга Ремшмидта (1994).
Короче говоря, мне не стыдно за эти книги. «Открытие Я» было переведено на семь языков, причем западногерманское издание было, как обычно, сильно расширено и дополнено, а книга «В поисках себя» – на пять языков, включая испанский и португальский. Когда в 1999 г. возник вопрос о переиздании «В поисках себя» (к сожалению, я не довел это дело до конца), просмотрев свои старые сноски, я испытал чувство гордости тем, что безошибочно определил наиболее перспективные направления исследований личности, превратившиеся с тех пор в международные научные школы (Эд Динер, Мелвин Кон, Пол Коста и Роберт МакКрэ и др.). В 1980-х гг. никто из советских психологов этих работ не читал.